Его слова звучали как речь адепта какой-нибудь секты, поэтому я решил ускорить поедание рыбы – на тот случай, если наша коммуникация свернет в пролесок, в котором мне станет неудобно. Отбросил нож и начал есть вилкой. Процесс пошел шибче, особенно когда я сообразил, что кости можно доставать изо рта рукой. Наверное, выглядело это не очень прилично, но какие претензии можно предъявить человеку, только что вышедшему из стены дождя?
– Но кем нам предназначена эта колея? – спросил я нейтрально. – Кто решает, куда нам двигаться? Разве не сам человек? Свобода воли и все такое?
Мой сотрапезник то ли задумался, то ли отдался гастрономическим переживаниям. Пока он молчал, я успел ответить на свой вопрос сам:
– Именно для этого и нужна свобода воли – чтобы у нас была возможность сойти с основной сюжетной тропы.
– Меня зовут Самуэль, – сказал он, проглотив очередной кусок рыбы и протягивая мне руку. Я торопливо вытер запачканные рыбным соком пальцы о брюки и пожал его кисть. Мне показалось, что он произнес свое имя не совсем обычно. Не «Са-му-эль», а скорее «Са-ма-эль», с ударением на второе «а». После рукопожатия он добавил уже совсем неожиданное: – А вы можете звать меня Миша. Так проще.
– Я – Книжник, – попробовал я втянуть его в разговор о профессиях. – До недавнего времени жил в Грушевке. А сейчас стал странником. Иду на юг.
«Миша» поддел рыбу вилкой и ножом и ловко перевернул ее на другую сторону. Картошку он почти не тронул, укрепляя мое ощущение, что происходит он не из этих мест. Речь его при этом была очень чистой, ни в окончаниях, ни в ударениях он не путался, если не считать ударения в собственном имени.
– Книги, – сказал он задумчиво, хирургически сняв большой кусок филе поверх костей. – Помню одну, особенную. Написал ее один русский. Все думали, что это роман про нечистую силу. И мне было интересно почитать, что люди пишут про нечистую силу. Гоголь ведь тоже писал про нечистую силу. Но текст русского посвящен был совсем не нечистой силе. А самой главной беде ваших земель. Благодаря которой тут у вас хозяйничает нечистая сила. Страху.
– Страху? – Я догадался, о какой книге идет речь. Похоже, что с «Мишей» невозможно было вести диалог, поскольку он протаптывал тропинку разговора в том направлении, в каком ему хотелось, а собеседнику оставалось просто поддерживать его в ключевые моменты.
– Да, страху. Страх тут верховодил сто лет назад. Страх тут царит и сейчас. В других местах тоже несладко. Но нет вот этой вот боязливости во всех и каждом. – Он глубоко вздохнул, как будто хотел унюхать в воздухе запах человеческой боязни.
– Но, согласитесь, сложно не быть трусом, когда по дорогам рассекают козлоногие. Со свиными головами… – возразил я.
– Тот русский писал, что основная связанная со страхом проблема в том, что он приводит нас ко всем остальным грехам. Испуганный человек и предаст, и обманет, и убьет. Но на самом деле главная проблема в том, что страх застилает глаза. Испуганный ничего не видит, кроме собственного ужаса.
– Но есть и объективные вещи, – не согласился я. – Например, три покойника у дороги на Город Света. Одному из них отрубили голову настолько по-залихватски, что она отлетела от тела на расстояние брошенного камня. Другого рассекли наполовину. Он был Бургомистром Грушевки.
– И что в этом страшного? – Самуэль трезво посмотрел мне в глаза, и я вдруг понял, что даже самому себе не могу объяснить, с каким чувством я всматривался в остроухие силуэты страшных всадников. А Самуэль будто знал об этом чувстве, будто видел, как я прятался за деревом, одеревенелый, боясь вступить в бой с упырями.
– Ну как «что страшного»? – разозлился я. – Например, то, что у одного из погибших был автомат Калашникова с полным рожком. Он расстрелял все тридцать патронов. И все равно погиб. Свинорылых не берет человеческое оружие.
– И вы, конечно, все это видели своими глазами? – Самуэль вытер губы салфеткой.
– Мне про это люди сказали. – Я пожал плечами. – Если бы я это сам видел, там бы и остался, рядом с Бургомистром.
– Об этом вам сказали люди, – улыбнувшись, повторил он за мной. – Люди вообще – большие пустомели… Жили на свете влюбленные. И было это очень-очень давно, когда Земля еще не была перенаселена и напоминала прекрасный сад. И мужчина любил свою единственную. А когда в глубокой старости она умерла, он, сойдя с ума от горя, вырезал из собственного тела ребро, и на нем изобразил лицо своей жены. И говорил с ней. И что люди об этом написали? «Взял одно из ребер… и закрыл то место плотью… и создал из ребра жену». Что за глупости? Разве можно человека из кости сделать?
– И где вы вычитали эту версию истории Адама и Евы? – спросил я, не переставая жевать. – В Кумранских свитках?
Когда я спрашивал про то, что уводило беседу в сторону от линии, которую вел мой собеседник, он просто замолкал. Так и сейчас – он откинулся на спинку стула и всматривался в струи воды, лившейся с крыши террасы. Я не мог понять, к чему гнет «Миша». Что козлоногих не нужно бояться? А как тогда иначе? Любить их?
– Человек боится того, что не способен понять, – сказал я, глотая картошку. Она была такой вкусной, словно ее только что выкопали с грядки.
– Человек не боится, а удивляется тому, что не способен понять. Когда же приходит страх, никакого человека уже не остается, – флегматично пожал плечами Самуэль.
– Но вы же не станете отрицать, что мир без рассветов пугает?
– Не вижу в нем ничего пугающего, – снова не согласился он.
– Вы еще скажите, что перемены – к лучшему и вам нравится эта тьма, – с нажимом сказал я.
– Случилось неизбежное, – констатировал «Миша» уверенно. – Не зря же в древних книгах говорилось про «конец света». Люди ждали «конца света», но думали, что устроят его они сами. Вы же помните все эти страшилки начала века? Climate change, Незаметная война, искусственный интеллект и восстание машин. Человечество настолько уверилось в собственном величии, что даже свою смерть связывало только с самим собой. Когда в двадцатых годах кто-то из политиков использовал слово «Армагеддон», все думали про ядерную войну, как будто homo sapiens – главная сила на планете.
– А что, есть более мощные? – Я отложил вилку и приготовился слушать.
Меня интересовало не что ответит Самуэль, а то, как он об этом расскажет. В высказываниях Рейтана во время наших псевдонаучных споров в Грушевке сквозила неуверенность. Даже его подкованность в точных науках не позволяла ему объяснить явления, происходящие в небе. Поэтому Рейтан постоянно уточнял: «может быть», «не исключаю», «я думаю, что». «Миша» же не строил догадок. На интонационном уровне он именно констатировал. Правда, на вопрос о силах он снова не ответил, и мне пришлось переформулировать его в более провокативном ключе:
– Вы думаете, что это расплата? – Я повторил версию Рейтана. – За нашу безнадежность, наши грехи?
Он ответил так, как будто слышал наш последний разговор с Рейтаном:
