Я не хотел видеть, что они сделали с Кассандрой, но наткнулся на нее, когда направился снова к тропе. Ее убили одним ударом в сердце, она погибла полусидя, опираясь спиной на куст можжевельника. Расстегнутая шубейка, меховой кафтан. Багровая роза распустилась под прекрасной грудью. Лицо сохранило то немного безразличное выражение, с которым она осматривала мою квартиру в Грушевке. Она не пыталась убежать от нападающих и встретила свою судьбу так же покорно, как встречала каждого очередного хозяина своего тела.
Я не мог сделать остановку, чтобы организовать погребальный костер для мертвых, потому что должен был помочь живой.
Их повозка исчезла, что меня не удивило, ведь никак иначе транспортировать тот вагон цинка, который везли с собой преследуемые, было невозможно. Странно было то, что адским созданиям, смердевшим мертвечиной, в принципе понадобился цинк. Что они за него будут покупать? Невинные души? Оружие для армии зомби?
Вскоре мне пришлось прибавить шагу: впереди я увидел сначала шиферные крыши деревенских домов, а потом – вот это чудо! – еще и далекие огни живого поселения. Так вот отчего, понял я, мой глаз так обрадовался, когда впервые увидел освобожденный от облаков месяц. Для путешествующего в темноте пятнышки света означают скорую встречу с другими людьми. Не от этого ли происходит исконное волнение, с которым древние люди вглядывались в темные небеса? Если там что-то светится, значит, там кто-то живет! Кто-то ждет нас, заблудившихся в космосе.
Дорожный знак на въезде в деревню был, по традиции, украден. Зато под указателем лежал массивный камень. Заботливая рука стародавнего художника нарисовала на нем сосну (бурая палка с зеленой щеткой наверху), ежика (его описать сложно, но это точно был ежик) и аиста, узнать которого было можно по красному клюву, настолько длинному, что он выходил «за плечо» камня. Под этой красотой было выведено:
«Берегите лес от пожара – тяжко тушить огонь державе».
Уже знакомый нам с Гердой любитель радикального экспонирования и остроумных тегов нарисовал аисту белую челку, одним росчерком баллончика превратив его в цаплю. Не знаю, какой в этом был смысл. Поверх пейзажа он вывел название населенного пункта, которое звучало как-то по-индуистски: «Элеваторы».
Деревня оказалась мертвой. Истлевшие деревянные хаты, покосившиеся крыши. Единственная примета благополучия – на домах рачительных хозяев шифер покрашен красным, «под черепицу». Поеденные шашелем бревна, из которых были сложены и хлева, и жилые дома. Кривые лавки, поваленные деревянные заборы. Электрические провода провисли между столбами, как оснастка на покинутом галеоне, блуждающем в безбрежном океане и населенном только призраками. Разруха сюда, на восток, пришла задолго до Ночи. К фонарной мачте на перекрестке прикручен лист пластика. Я зажег фонарь, чтобы прочитать:
«Автолавка 13:00–13:15 кажд. второй втрн. месяца».
Это означало, что своего магазина в деревне не осталось, сюда время от времени приезжал грузовик, который привозил самое необходимое. Интересно, заметили ли жители Элеваторов приход апокалипсиса? Или для них все осталось почти прежним? Раньше у них не было денег, а потом не стало цинка. Раньше продукты не на что было купить в автолавке, а потом – у заезжих караванщиков.
Тут было влажно: повсюду стояли лужи, канавы по обочинам дороги были наполнены глиняной жижей, повсюду текли ручьи, будто снег только-только растаял и вода еще не успела впитаться. Я не хотел предпринимать попытки забираться в какую-нибудь из хат, чтобы на своей шкуре не узнать, как выстроили оборону своих халуп люди, способные жить в таких условиях. К тому же часть хат до сих пор могла быть заселена, должны же где-то ночевать те люди, которые собрались у огней, горящих за околицей. Оттуда доносилось гитарное треньканье. Три аккорда повторялись снова и снова. Они так хорошо подходили этой реальности, что у меня возникло подозрение, будто их производит сама ткань этой вселенной – шиферные крыши, покосившихся столбы… Изумрудная звезда пульсировала в небесах, как стробоскоп на дискотеке, временами попадая в такт музыке, а временами промахиваясь.
Три аккорда – это одновременно и мелодия, и ритм, и сдержанное веселье, и мужская несказанная туга. Под аккомпанемент этого буханья я прошел по улочке, миновав несколько кирпичных домиков агрогородка, разграбленного деревенскими жителями еще тогда, когда грабить заброшенные дома не стало трендом, и приблизился к бетонному забору, за которым была и музыка, и огни.
Я ожидал увидеть основательно защищенные ворота с вооруженными охранниками, но хлипкий забор можно было перелезть в любом месте. Входа как такового не было, как не было и охраны. Со стороны улицы в нескольких местах бетонные блоки были повалены, открывая проходы, куда свободно мог въехать запряженный конной парой воз. Возле каждого из проходов имелась надпись углем: «Мельница», «Силос», «Лесопилка», «Пекарня», «Весы», «Сушилка». За оградой простирался огромный двор, посередине пылал костер. В центре, сразу за ним, находилась высокая и величественная постройка, больше всего напоминавшая деревянный замок, подпертый шеренгой серебряных куполов высотой с пятиэтажный дом. На этом замке и хозяйственных постройках суетились налобные диодники рабочих, а окно над входом освещалось трепещущими огнями свечей. Структура напоминала колхозный мехдвор, который превратился в феодальное поселение.
Я сделал несколько шагов внутрь, ожидая, что меня строго окликнут, потребуют плату за вход и спросят о цели визита. Но никто не замечал меня. У огня сидело несколько чумазых парней и девушек в платках. Черт с запачканным сажей лицом играл на гитаре. Дородный мужик стоя выпекал на жестяном подносе свежие хлебцы. Они пахли так, что мой живот сразу начал подпевать треньканью трех аккордов. И пел он «Аве Мария», не иначе. Когда я был уже в нескольких метрах от компании, гитарист откашлялся и заревел хриплым голосом, таким же расстроенным, как и его гитара:
Танечка ішла ў поўнай цемры,
Дзімон яе сантэхнікам рабіў,
Сёння так спяшаўся на свіданне
Люк калізацыйны не закрыў
[33].
Повар снял с жестянки плоские хлебцы и роздал их слушательницам. Певец продолжал хрипеть, парни слушали его с одобрительным выражением на лице.
Цокалі абсцасы па панэлі,
Мазала памадаю вуста,
Месяц ён чакае сваю Таню,
Дзімка, завядзі сабе ката!
[34] Все засмеялись. Всматриваясь в лица, я не распознавал в них никаких следов моего мира. Ни Тома Сойера. Ни О’Генри, ни Ильфа с Петровым. Они были не затронуты книжными знаниями и потому абсолютно мне непонятны.
