– Какие люди! – Я широко улыбнулся и опустил руки, увидев, что Манька убрал автомат за спину. – А я читал, что вы тюрьме.
Сделав несколько шагов к машине, я заметил, что под слегка приоткрытой крышкой багажника за задними сиденьями навалена масса каких-то блестящих цилиндриков. Похоже, арба присела не только из-за пассажиров, но и из-за тяжелого груза. Пятно фонаря легло и на клетчатую сумку, которая показалась мне очень знакомой.
– Переворот у нас случился, – печально усмехнулся Бургомистр. – Я думал, что все люди за меня. А они, оказывается, все это время хотели сильной руки.
Он быстро посмотрел себе за спину, откуда из-под съехавшей крышки блестел нагруженный цинк.
– У людей никто не спрашивал. Была демократия – хотели демократию. Настала диктатура – хотят диктатуру, – объяснил свое понимание ситуации Манька. – У кого оружие, тот и озвучивает желания народа.
– Но свобода! Я думал, они будут за нее сражаться! – Бургомистр неуловимым жестом попытался поправить крышку, но та все равно сидела косо, позволяя видеть груз.
– Нам пора ехать, – кратко распорядился Манька.
– За свою свободу борются только те, кто ее осознал, – сказал я. – Вспомните Кассандру. Может, мало свободы было при вас, господин Бургомистр. Или это просто называлось так – «свобода».
Я посмотрел на вызывавшего жалость старика и пожалел о своих жестких словах. В конце концов, он был рожден еще в старом мире, где существовали взятки, госплан и пятилетки. Он пытался быть лучше своих предшественников. И сделал все, на что был способен его номенклатурный мозг. А свобода – не волосы. Быстро не растет.
Вместо того чтобы разъяснить мне свое понимание свободы, Бургомистр просто подался вбок. И я увидел лицо сидящей рядом пассажирки. И это была совсем не секретарша Магдалена.
– Это вы? – крикнул я, но Кассандра не хотела смотреть в мою сторону.
– Очень нам помогла, – похвалил ее Бургомистр. – По собственному желанию стала невольницей Наместника, выкрала ключи от острога. А ты говоришь, «свобода».
Я невольно глянул на цинк в багажнике.
– Надо ехать. За нами погоня, – подгонял Манька.
– Мы как от Фермы отъехали – все время нервничает, – хохотнул Бургомистр. – Ему все какие-то конники мерещатся.
– Имею к вам просьбу. У меня собака раненая. Она не может идти дальше. Пожалуйста, подкиньте до ближайшей деревни!
Они переглянулись. Первым отрицательно покачал головой Манька. Он даже ничего не стал объяснять. А Бургомистр только поднял руки вверх и развел в стороны. Иначе этот жест не получился бы эффектным – его локти были зажаты другими пассажирами.
– Ну ты сам видишь! – сказал он. – Мы тут втроем сидим. Еле втиснулись. Я даже вдохнуть не могу как следует. Еду, живот вжав. Нет места, парень. Просто ну никак.
– Собака умрет! – не выдержав, крикнул я. – Герде очень плохо! Может, мы хотя бы на коня как-то вскарабкаемся?
– Да ты что! Без седла! – запричитал Бургомистр! – Нельзя!
– Едем быстро. Если бы еще на рысях. Но идем галопом. Через три шага убьешься. – Манька уже принял решение и не собирался его пересматривать. Он повернул лицо в мою сторону, и я отметил, как сильно он изменился. После изгнания он как будто поглупел: брови все время были подняты, а побои только подчеркивали новое простецкое выражение его лица. – За нами вышли. Я чувствую. Скоро нагонят. Ты с дороги уберись. Иди по тропам. А то и тебя раздерут, и собаку выпотрошат.
Кассандра ничего не сказала, продолжая всматриваться в темноту за окном. Расстегнутая шубенка, белые волосы, черные брови. Бедная Кассандра.
– Время не ждет! До свидания! – Манька щелкнул кнутом, и кони рванули с места в карьер.
Я постоял под сияющим небом, привыкая к мысли, что помощи нам ждать больше неоткуда. Что даже deus ex machina, помещенный на сцену рукой невидимого режиссера, только что пронесся куда-то вперед, оставив меня без помощи. Я также отметил, что, когда Манька отправлял меня, безоружного, в пустоши на верную смерть, он не захотел говорить мне «до свидания». Сейчас же, уверенный в том, что на смерть летит он сам, решил бросить на прощание эти слова, как будто они могли стать для него якорем в мире живых. Как будто они могли в принципе от чего-то уберечь. Я постоял рядом с Гердой – она ровно сопела, лежа на боку. Я прикоснулся к ее шерсти – она открыла глаз и жалобно проскулила, показывая, что идти неспособна. Тогда я забросил рюкзак за спину, осторожно поднял собаку и положил ее на плечи, как ягненка. Попробовал встать, опираясь на ружье. Выпрямиться удалось не сразу.
Герда не была массивной собакой. Но она весила те двадцать килограммов, при добавлении которых к весу рюкзака движение вперед становилось физически невозможным. Я свернул с дороги и как-то переставлял ноги по еле видной в свете луны лесной тропе. Но я понимал, что далеко я так не продвинусь. Вес вжимал меня в землю, поднимать ноги было тяжело, даже опираясь на приклад двустволки. Страшно болела спина и колени, которые просто не выдерживали нагрузку. Я присел на поваленное дерево отдохнуть, пройдя меньше километра. Нарвал еловых лапок, положил собаку на зеленую подушку. Воды в термосе осталось глотка два, и я влил их в пасть Герды.
Наверное, у человека все же есть некие не описанные в учебниках анатомии органы чувств, потому что, когда я снова услышал цокот копыт по асфальту, что-то удержало меня от намерения оживить налобник и выйти на дорогу. Вместо этого я схватился за ружье, подошел ближе к просвету в деревьях, из-за которых виднелась дорога. Аккуратно клацнул рычажком, переломил стволы, уверился, что в них забито два патрона. Спрятал кисти рук в рукава, а лицо – как можно глубже в ворот. Замерев, превратился в слух: шла не повозка, ехали конники. Их было много, цокот копыт стоял такой, словно по дороге двигалась целая армия.
Первая двойка пронеслась мимо меня даже быстрее, чем я смог разглядеть их силуэты. Они рвали вперед, будто огромные черные птахи – гораздо быстрее груженной цинком и тремя пассажирами арбы. За ними расходилась волна растревоженного лесного воздуха, и именно тогда я унюхал исходившую от них тошнотворную вонь. Этот запах не спутаешь ни с чем иным: так пахнет мертвечина. Я в первый раз почувствовал этот запах, когда пришел на похороны утопленника, который еще неделю назад был моим одноклассником. Его нашли поздно, поэтому класс не долго выдержал у заколоченного гроба. Потом его мать очень зазывала нас на траурный ужин и, одурелая от горя, обещала какие-то «колдуны с мяском», но я еще три дня мог только воду пить. Сейчас этот запах был рядом, и принесли его эти несущиеся вперед черные птахи.
За первой двойкой пронеслась и вторая, и именно тогда в отблесках луны я отчетливо увидел очертания их голов. В два раза больше человеческих, с остренькими треугольными ушками, которые могут быть только у свиней. Оледенев от ужаса, я вглядывался в следующие пары конников, и глаз выхватывал все больше подробностей: раззявленные пасти с частоколом неровных зубов, кривые силуэты сморщенных пятаков, из некоторых пастей свисали языки, болтающиеся в такт подскокам лошади.
