– Ничего не случилось, – отвечаю я.
Дядя Джейк не отводит глаз:
– Нам звонил Тедди.
Щеки опаляет жаром:
– Правда?
– Не злись на него, – просит дядя, видя выражение моего лица. – Тедди знал, что ты расстроена, но не станешь об этом говорить. Он просто пытался быть хорошим другом. – Он склоняет голову набок: – Так что случилось?
Уже собравшись в третий раз ответить «ничего», я передумываю и начинаю размышлять. Что я могу сказать? Как подать правду, чтобы не было мучительно больно? Как вернуться мыслями к этому, не сломавшись снова?
Щенок рядом со мной дубасит лапой по выбившейся из ковра нитке, пытаясь ее подцепить. Он похож на самого неуклюжего в мире котяру. Я наклоняюсь, поднимаю его и прижимаю теплое тельце к себе.
– Мы поехали к моему дому, – в конце концов произношу я, приклеившись взглядом к поцарапанной поверхности деревянного стола. – Было… тяжело. Увидеть его снова. Тебя не было с нами, когда мы с тетей Софией собирали вещи. Эти дни мы провели с ней вдвоем, но даже тогда меня обуревали другие чувства. Мама уже год как умерла. Но папа… казалось, он просто… – Я показываю сложенные кулаки и резко выпрямляю расставленные пальцы, изображая фейерверк. – Пуф! Был и не стало. Вот так.
Поднимаю взгляд и смотрю во влажные от слез глаза дяди Джейка. Он делает большой глоток пива и с громковатым стуком опускает бутылку на стол.
– Помню, как тетя София приклеивала ко всем вещам стикеры, чтобы не запутаться, что куда идет: ну, розовые там – к вещам на выброс, синие – к вещам в дар, желтые – к тем, что мы возьмем с собой в Чикаго. Что-то вроде того. Спускаюсь я однажды утром вниз и вижу, что весь дом пестрит этими стикерами. Они походили на украшения, на конфетти. С тех пор я никогда ими не пользуюсь.
Дядя Джейк прочищает горло:
– Элис…
– Дом был синим. Помнишь?
Он кивает.
– Теперь он желтый. – Щенок тихонько сопит в моих руках. Его веки подрагивают, лапки подергиваются во сне. Наверное, ему снится, как он бегает.
– У папы была аллергия на собак.
– Знаю.
– Настоящая, – добавляю я, и мы оба улыбаемся.
– Знаю, – повторяет дядя Джейк. – И на кошек тоже.
– А мама всегда приносила хвостатых бездомышей. Его это сводило с ума.
– Ну, справедливости ради, он тоже временами ее доставал.
– Забавно. – Улыбка сходит с моих губ. – Я об этом как-то умудрилась забыть.
– О чем?
– О том, что они часто ссорились. – Я поудобнее устраиваю щенка в руках. На улице почти стемнело, и в окне видны наши отражения. – О том, что они не были идеальными.
Дядя Джейк удивленно смотрит на меня.
– Тебе вряд ли от этого станет легче, но я все равно скажу: никто не идеален.
– Знаю. Люди – это просто люди. А дом – это просто дом, да?
– Не всегда. – Он задумчиво вращает бутылку. – Это был твой дом. И честно говоря, вернуться туда было смелым поступком. Возвращение никак не могло даться легко. Это я должен был поехать туда с тобой. И наверное, это следовало сделать давным-давно.
– Не переживай. Все хорошо.
– Ничего хорошего. Прости меня, пожалуйста. Мне очень тяжело говорить с тобой обо всем этом.
– Но ты говоришь об этом с тетей Софией. – Я пытаюсь не выдать голосом своей обиды.
– Да, – кивает дядя Джейк.
– А почему тогда не со мной?
– Потому что, – его голос надламывается, – ты напоминаешь мне о… нем.
– Правда?
– Конечно. Ты его плоть и кровь. Ты чихаешь, когда ешь перец. Прямо как он. И, сосредоточившись на чем-то, делаешь такое лицо, что у меня щемит сердце. И внешне ты – его копия. Его глаза… у тебя его глаза.
Я осознаю, что улыбаюсь.
– У тебя тоже.
– Понимаешь, я чувствую себя так, будто потерял его не девять лет назад, а вчера. Знаю, это не оправдание. Но если мне так больно, то каково же тебе?
В это мгновение мне почему-то вспоминается Сойер с его любовью к истории. Порой время кажется тягучим и вязким, и прошлое, не желая стоять на месте, тащится везде за тобой, нравится тебе это или нет. А порой время кажется далеким и древним, как за́мки. Каким, наверное, и должно казаться.
Между полным забвением и оставлением прошлого позади есть промежуток, который не так-то легко найти. Мы все еще ищем его – дядя Джейк и я. И в этом нет ничего плохого.
– Он бы страшно разозлился на меня. Если он что и любил, так это поговорить. – На губах дяди блуждает тихая улыбка, взгляд устремлен вдаль. – Боже, язык у него был подвешен что надо.
Я смеюсь. Внутри будто начинает развязываться туго затянутый узел.
– Однажды он ушел в магазин, – вспоминаю я, – и пропал на четыре часа. И вернулся не один, а в компании туристов, которых встретил у магазина. В итоге они остались у нас на ужин.
– Это еще что! – ухмыляется дядя Джейк. – Мы как-то устроили на заднем дворе палаточный лагерь, и наши соседи вызвали из-за шума полицию. И что же? Твой отец, разумеется, заболтал полицейских! Тогда соседи сами пришли посмотреть, что у нас там происходит.
– И?
– И остались поесть с нами жареного зефира.
– Очень на него похоже, – качаю я головой.
– Эта болтливость, бывало, в нем раздражала, – замечает дядя Джейк. – Но все обожали его за красноречие. Особенно – твоя мама.
Мы некоторое время молчим, погрузившись в разные воспоминания. И в сумраке кухни я пораженно осознаю, насколько изменились мои чувства. Боль словно притупилась, поутихла. Может, так на меня действуют сумерки или щенок на коленях. Может, это затишье временное, а может, и нет. Может, подобные разговоры смягчают болезненную тему, сглаживают ее резкие углы, притупляют острые как лезвие края.
Может, именно так время волшебным образом лечит. А может, никакого волшебства в этом вовсе и нет. Может, завтра все будет по-старому.
Вот так: пуф!
Но не сейчас. Пока еще нет.
– Эй, – зову я, и Везунчик поднимает голову. – Я знаю, что тебе очень тяжело об этом говорить…
– Да, – соглашается дядя Джейк, прежде чем я успеваю закончить.
– И мне тоже такие разговоры даются нелегко…
– Да, – повторяет он.
– И если честно, я даже не знаю, хочу ли этого…
– Да.
– Но мне могут помочь разговоры с тобой о родителях. Поэтому, если ты не против…
– Да, – кивает дядя Джейк. Его веки покраснели, и он выглядит страшно уставшим, но улыбается. – Ты права. Я знаю, что права.
