Уже в следующую субботу днем мне представился удобный случай. В начале марта воздух был уже по-весеннему теплый, и, приоткрыв широкое окно, выходящее на озеро, чтобы просунуть в него ствол винтовки, я не ощутил ни малейшего дуновения, то есть ничто не могло помешать мне уверенно и точно прицелиться. Мальчик сидел за столом на террасе перед большой картонной коробкой с кусочками диснеевского пазла – благодаря биноклю я разглядел, что это была «Белоснежка», но пока что он собрал только лицо и верхнюю часть туловища главной героини. Я настроил оптический прицел на максимум, навел оружие на цель, и мое дыхание стало ровным и замедленным. Голова ребенка, повернутая ко мне в профиль, заняла целиком весь видоискатель; сам он сидел не шелохнувшись, поглощенный головоломкой, – сбор пазла действительно требует максимальной сосредоточенности. За несколько минут до того его няня поднялась наверх – я заметил, что, когда мальчик принимался за чтение или игры, она, воспользовавшись передышкой, поднималась на второй этаж и, надев наушники, погружалась в интернет, возможно, это займет ее на несколько часов, вряд ли она спустится раньше, чем придет время кормить ребенка обедом.
Минут десять он вообще сидел неподвижно, если не считать медленных движений руки, когда он рылся в коробке с пазлом, – лиф Белоснежки принимал уже законченный вид. Его неподвижность была сродни моей – никогда я еще не дышал так медленно, так глубоко, никогда еще мои руки не дрожали так редко, никогда еще я так уверенно не обращался с винтовкой, я знал, что произведу сейчас идеальный, уникальный выстрел, несущий освобождение, самый важный выстрел в моей жизни, являвшийся, по сути, единственной целью долгих месяцев тренировки.
Так неподвижно я провел еще десять минут, скорее даже пятнадцать или двадцать, и тут мои пальцы задрожали, я рухнул на пол, проехавшись щекой по ковру, только сейчас я понял, что это конец, что я не выстрелю, что мне не удастся изменить ход вещей, что механизмы несчастья сильнее меня, что мне уже никогда не вернуть Камиллу, мы умрем в одиночестве, в несчастье и одиночестве, каждый сам по себе. Когда я встал, меня затрясло, я ничего не видел из-за слез и наугад нажал на спуск, широкое панорамное окно ресторана разлетелось вдребезги, с таким грохотом, что его, наверное, услышали в доме напротив, подумал я. Я направил бинокль на мальчика: нет, он не шевельнулся, увлеченный пазлом, платье Белоснежки постепенно приобретало законченный вид.
Медленно, ужасно медленно, с медлительностью, достойной похоронной процессии, я развинтил «штайр-манлихер», и детали, как всегда ловко, улеглись в свои пенопластовые ячейки. Закрыв футляр из поликарбоната, я чуть было не поддался искушению выбросить его в озеро, но решил, что столь демонстративное признание собственного провала ни к чему, провал и так уже состоялся, и педалировать его таким образом было бы несправедливо по отношению к моему бравому карабину, который ни о чем другом и не помышлял, кроме как служить хозяину и осуществлять его замыслы с безукоризненной точностью и блеском.
Чуть позже меня посетила мысль перейти мост и познакомиться с мальчиком. Две-три минуты я обдумывал эту идею, потом допил бутылку вишневого Гиньоле, и разум вернулся ко мне, ну или некая нормальная форма разума, я мог стать для мальчика только отцом или заместителем отца, но плевать он хотел на какого-то там отца, и вообще, зачем этому ребенку отец? Совершенно незачем, у меня создалось ощущение, что я бесконечно ломаю голову над неизвестными уже решенного уравнения, решенного, кстати, не в мою пользу, я уже говорил – либо он, либо я, так вот оказалось, что он.
Наконец, одумавшись, я положил оружие в багажник своего «мерседеса G 350 TD» и, не оглядываясь, отправился в Сент-Обер. Через месяц с чем-то хозяева придут открывать ресторан, обнаружат следы незаконного пребывания, обвинят, вероятно, какого-нибудь бомжа, решат установить внизу дополнительную сигнализацию для охраны служебного входа, и еще не факт, что жандармерия заведет дело и займется поиском отпечатков.
Ну а что касается меня, то, судя по всему, ничто уже не могло замедлить моего погружения в полную прострацию. Но я все-таки не уехал из дома в Сент-Обер-сюр-Орн, во всяком случае не сразу, что задним числом мне трудно объяснить. Я ни на что не надеялся и прекрасно сознавал, что надеяться не на что, мой анализ сложившейся ситуации казался мне исчерпывающим и верным. О некоторых областях человеческой психики до сих пор еще мало что известно, они недостаточно изучены, поскольку немногие, к счастью, сталкиваются с такой необходимостью, а тем, кто сталкивается, как правило, уже недостает ясности мышления, чтобы составить достоверное их описание. К этим областям можно подступиться, только используя парадоксальные и самые абсурдные установки, из коих мне на ум приходит только одна – сверх надежды поверить с надеждою
[38]. Это не похоже на ночной мрак, это намного хуже; лично я не пережил подобного опыта, мне кажется, что, даже увязая в настоящей ночи, полярной ночи, которая длится шесть месяцев кряду, человек не утрачивает представления и воспоминаний о солнце. Я вступил в ночь без конца, но все же во мне, в глубине моего существа теплилось нечто – не надежда, нет-нет, а, скажем так, неуверенность. Иначе говоря, сделав последний отчаянный ход и проиграв партию, некоторые – о нет, не все, не все, – продолжают уповать на то, что нечто на небесах возобновит игру, решит вдруг пересдать карты или бросит кости по своему усмотрению, даже если сами эти люди никогда, ни разу в жизни не ощутили ни вмешательства, ни просто присутствия какого бы то ни было божества, даже если они сознают, что не особенно-то и заслуживают вмешательства благожелательного божества и отдают себе отчет, учитывая нагромождение ошибок и прегрешений, из которых и состоит их жизнь, что заслуживают этого меньше, чем кто-либо.
Договор аренды действовал еще в течение трех недель, и в этом я усматривал, по крайней мере, одно преимущество – моему безумию был положен конкретный временной предел – хотя вероятность того, что я продержусь в этой ситуации дольше нескольких дней, казалась бесконечно ничтожной. Пока что мне срочно надо было смотаться в Париж и обратно, поскольку я собирался перейти на капторикс 20 мг – такой элементарной мерой по выживанию я никак не мог пренебречь. Я записался на прием к доктору Азоту на послезавтра на одиннадцать утра, с небольшим запасом времени на случай опоздания поезда.
Поездка, как ни странно, пошла мне на пользу, переключив мои мысли хоть и на негативные, понятное дело, но зато отвлеченные рассуждения. Поезд прибыл на вокзал Сен-Лазар с задержкой в тридцать пять минут, как я, впрочем, и предполагал. Старозаветная профессиональная гордость железнодорожников, их старозаветная пунктуальность и соблюдение графика, столь неколебимые и самоочевидные в начале двадцатого века, что крестьяне в деревнях сверяли настенные часы по проходящим поездам, исчезли окончательно и бесповоротно. Национальная компания французских железных дорог принадлежит к числу предприятий, вырождение и крах которых происходили на моих глазах. Мало того что расписание сегодня следует воспринимать просто как насмешку, так еще и само понятие ресторанного сервиса, очевидно, исчезло из обихода междугородных поездов, равно как и всякая, даже отдаленная мысль об обслуживании подвижного состава, – из разодранных сидений вечно лезет какая-то непонятная набивка, а туалеты, по крайней мере те из них, что открыты – вероятно, по недосмотру, – так засраны, что я не смог заставить себя туда войти и предпочел справить нужду на платформе между вагонами.
