Последняя фотография Кейт, наверное, еще хранится где-то в недрах моего компьютера, но мне незачем включать его, чтобы ее вспомнить, можно просто закрыть глаза. Мы провели Рождество у нее дома, то есть у ее родителей, но не в Копенгагене, а в другом городе, название которого я забыл, не важно, и мне захотелось возвращаться во Францию не торопясь, на поезде, наше путешествие начиналось странно, поезд скользил по поверхности Балтийского моря, от серой воды нас отделяли каких-нибудь два метра, иногда волна чуть выше остальных ударяла в окно нашего купе, мы оказались в вагоне одни, между двумя абстрактными безднами – небом и морем, никогда в жизни я не был так счастлив, и, возможно, моей жизни следовало на этом остановиться, а что, гигантский вал, Балтийское море, наши тела, сплетенные навеки, но нет, ничего такого не произошло, поезд благополучно доехал до пункта назначения (то ли до Ростока, то ли до Штральзунда), Кейт решила провести со мной несколько дней, правда, у нее назавтра уже начинались занятия в университете, но она сказала, что договорится.
Этот последний снимок Кейт сделан в замковом парке немецкого городка Шверин, столице земли Мекленбург – Передняя Померания, аллеи парка покрыты толстым слоем снега, вдалеке виднеются башенки замка. Кейт обернулась ко мне, она улыбается, наверное, я ее окликнул, чтобы она обернулась и я смог сфотографировать ее, она смотрит на меня с любовью, но в ее взгляде сквозит грусть и снисхождение, потому что она наверняка поняла уже, что я ее предам, что конец нашей истории не за горами.
В тот же вечер мы ужинали в шверинском пабе, я помню тощего официанта лет сорока, нервного и несчастного, возможно, его растрогала наша юность и любовь, которую мы излучали – особенно она, надо сказать, – так вот, официант решительно прервал работу и, поставив тарелки на стол, повернулся ко мне (ну, к нам обоим, но прежде всего ко мне, явно почувствовав слабое звено) и сказал по-французски (он, видимо, сам был французом, как, спрашивается, француза занесло в шверинские официанты, жизнь людская все-таки богаче схем), короче, он сказал мне с непривычной, даже какой-то сакральной серьезностью: «Оставайтесь такими, как вы есть. Прошу вас, не меняйтесь».
Мы могли бы спасти мир, мы могли бы спасти мир в мгновение ока, in einem Augenblick, но мы этого не сделали, я во всяком случае, любовь не восторжествовала, я предал любовь, и часто, когда мне не спится, то есть практически каждую ночь, в моей несчастной голове звучит сообщение у нее на автоответчике: Hello this is Kate leave me a message
[19], в ее голосе столько свежести, я словно окунаюсь в водопад пыльным летним днем, смывая с себя всю грязь, неприкаянность и зло.
Последние секунды нашего прощания пришлись на главный вокзал Франкфурта, Frankfurter Hauptbahnhof, ей уже правда надо было возвращаться в Копенгаген, она и так перегнула палку, забросив свои занятия, в общем, она никак не могла поехать со мной в Париж; я, помню, стоял в дверях вагона, она на платформе, мы проебались всю ночь до одиннадцати утра, когда пора было уже бежать на поезд, она трахала меня и сосала до изнеможения, а сил у нее хватало, да и у меня в ту пору вставал по первому зову, ну, не в этом дело, не только и не столько в этом, а в том, что Кейт вдруг заплакала на перроне, ну не то чтобы прямо заплакала, несколько слезинок покатились по ее лицу, она смотрела на меня, смотрела целую минуту, если не дольше, вплоть до отхода поезда, ни на секунду не отрывая от меня взгляда, и тут у нее непроизвольно потекли слезы, а я не сдвинулся с места, не спрыгнул на платформу, я стоял и ждал, пока закроются двери.
За это меня убить мало, я заслуживаю гораздо более жестокой кары, чего уж греха таить, я закончу свои дни несчастным, желчным, одиноким стариком, и поделом мне. Как мужчина, узнавший Кейт, мог от нее отказаться? Это не укладывается в голове. В конце концов я позвонил ей, после того как оставил без ответа не знаю сколько ее сообщений, и все из-за какой-то гнусной бразильянки, которая забудет меня наутро после возвращения в Сан-Паулу, так вот, я позвонил Кейт, но позвонил слишком поздно, на следующий день она отправлялась в Уганду в составе гуманитарной миссии, жители Западной Европы очень ее разочаровали, в особенности я.
Рано или поздно приходится платить по коммунальным счетам. Клер хлебнула и бурной жизни, и мелодрам, так и не узнав, что такое счастье – ну а кому когда это удавалось? – думала она. На Западе счастливым уже никто никогда не будет, думала она дальше, никто и никогда, сегодня уже пора рассматривать счастье как стародавнюю причуду, для его возникновения просто-напросто отсутствуют исторические предпосылки.
Разочаровавшись в личной жизни и, более того, поставив на ней крест, Клер все же испытала безмерную радость, связанную с квартирным вопросом. Когда ее мать отдала Богу, или, скорее, небытию, свою мерзкую душонку, третье тысячелетие только начиналось, и, возможно, для Запада, ранее именуемого иудеохристианским, оно оказалось лишним, как лишним бывает бой для боксера, – во всяком случае, эта идея получила широкое распространение на Западе, ранее именуемом иудеохристианским, а заговорил я об этом, просто чтобы обозначить исторический контекст, но все это Клер совершенно не занимало, у нее и без того было о чем поволноваться, прежде всего о своей актерской карьере, – потом понемногу подсчет коммунальных платежей вышел на лидирующие позиции в ее жизни, но не будем забегать вперед.
Мы познакомились на новогоднем ужине 31 декабря 1999 года, у специалиста по антикризисным коммуникациям с моей работы – тогда я служил в «Монсанто», а «Монсанто» более или менее постоянно нуждалась в антикризисных коммуникациях. Не знаю уж, откуда он знал Клер; полагаю, он ее и не знал, а всего лишь спал с ее подругой – ну, может быть, не с подругой, а скажем, с другой актрисой, игравшей в той же пьесе.
Клер была тогда на заре своего первого значительного успеха на театральном поприще, он же, кстати, оказался и последним. До сих пор ей приходилось довольствоваться массовками в мало- или среднебюджетных французских фильмах и участием в радиопьесах на France Culture. На этот раз она получила главную роль в спектакле по пьесе Жоржа Батая, ну это была не вполне и даже отнюдь не пьеса Жоржа Батая, режиссер написал инсценировку по разным текстам Жоржа Батая, как художественным, так и теоретическим. В своих интервью он сообщал, что ставил своей задачей иное прочтение Батая в свете новой виртуальной сексуальности. Кроме того, он заявил, что в особенности его привлекала тема мастурбации. И он вовсе не собирался умалчивать о различиях, а то и прямой противоположности позиций Батая и Жене по этому вопросу. Свою задумку он осуществил в одном из театров на востоке Парижа, получавшем государственные субсидии. Короче говоря, в этот раз следовало ожидать широкого отклика в прессе.
Я пошел на премьеру. Мы с Клер спали чуть больше двух месяцев, но она уже переехала ко мне, впрочем, надо признать, что жила она в жуткой комнатушке, и душ на лестничной площадке, которым пользовались еще десятка два соседей, был такой грязный, что она в итоге записалась в Club Med Gym, просто чтобы иметь возможность там помыться. Спектакль не произвел на меня особого впечатления – а вот Клер мне скорее понравилась, она буквально излучала какую-то ледяную эротику, художники по костюмам и по свету тоже хорошо поработали, и не то чтобы ее так уж хотелось трахнуть, хотелось скорее, чтобы трахнула она, чувствовалось, что такая женщина может с минуты на минуту тебя трахнуть, поддавшись неистовому порыву, да так оно и происходило в нашей повседневной жизни, на ее лице не отражалось ничего, как вдруг, положив руку мне на член, она в мгновение ока расстегивала ширинку и вставала на колени, чтобы отсосать, или для разнообразия снимала трусы и принималась мастурбировать, причем где угодно, как-то раз прямо в зале ожидания муниципальной налоговой инспекции, сидевшая там негритянка с двумя детьми была определенно шокирована этой сценой, словом, в сексуальном плане Клер можно назвать мастером саспенса.
