Я никогда не ходил на прием к психиатру и в глубине души слабо верил в КПД этого цеха, поэтому на сайте Doctolib я выбрал специалиста в 13-м округе, чтобы, по крайней мере, не тратить время на дорогу.
Свернув с улицы Бобийо на улицу Бют-о-Кай (они сходились на площади Верлена), я покинул мир ширпотреба, влившись во вселенную воинствующих бретонских блинных и навороченных баров («Время вишен» и «Дрозд-пересмешник» находились практически друг напротив друга), с вкраплениями магазинов биопродуктов и «справедливой торговли» и лавок, зазывающих на пирсинг и афропрически; интуитивно я всегда понимал, что во Франции семидесятые годы прошлого века еще не миновали, просто временно затаились. Некоторые граффити были вполне сносными, и я дошел до самого конца улицы, проскочив поворот на улицу Сенк-Дьяман, где и находился кабинет доктора Лельевра.
По длинным курчавым волосам с проседью я сразу угадал в докторе «задиста»
[15], но его галстук-бабочка несколько подпортил это впечатление, равно как и роскошно обставленный кабинет, так что я пересмотрел свою точку зрения, назначив его в лучшем случае их попутчиком.
Когда я вкратце описал ему свою жизнь последнего времени, он признал, что мне и правда требуется медицинская помощь, и спросил, не мелькают ли у меня порой мысли о самоубийстве. Нет, ответил я, смерть меня не интересует. На лице его промелькнула недовольная гримаса, и он продолжал резким тоном – видимо, я пришелся ему не по душе: появился антидепрессант нового поколения (я тогда впервые услышал о капториксе, которому суждено будет сыграть столь важную роль в моей жизни), и в моем случае он может оказать положительное действие, первые ощутимые результаты появятся через пару недель, но прием этого препарата должен осуществляться под строгим наблюдением врача, поэтому мне непременно следует снова прийти к нему через месяц.
Я усердно кивал, еле сдерживаясь, чтобы с неуместным пылом не схватить рецепт; я уже принял решение больше не иметь дела с этим мудаком.
Вернувшись домой, то есть я хочу сказать в свой номер, я тщательно изучил сопроводительную инструкцию, из коей выяснил, что, скорее всего, стану импотентом и либидо мое попросту исчезнет. Действие капторикса заключалось в повышении секреции серотонина, но сведения о гормонах, отвечающих за психическую активность человека, которые мне удалось выудить из интернета, показались мне сумбурными и противоречивыми. Изредка там встречались все же здравые замечания вроде: «просыпаясь по утрам, млекопитающее не задается вопросом, остаться ли ему со своими или уйти от них, чтобы зажить новой жизнью», и еще: «рептилия не испытывает никакой привязанности к другим рептилиям; ящерицы не доверяют ящерицам». А конкретнее, гормон серотонин связан с самоуважением и признанием в рамках своего коллектива. При этом серотонин в основном вырабатывается в кишечнике, его наличие отмечали у великого множества живых существ, в том числе у амеб. Каким, интересно, самоуважением могут похвастаться амебы? Каким таким признанием коллектива? Постепенно я пришел к заключению, что в этой области медицинское искусство увязло в тумане и невнятице, а антидепрессанты относятся к тем многочисленным лекарствам, которые помогают (или не помогают) по неизвестной причине.
Мне лично, судя по всему, помогли; душ – это было бы уже слишком, но понемногу я приноровился принимать теплую ванну и даже намыливался кое-как. Ну а что касается либидо, то разницы особой я не почувствовал, во всяком случае, ничего похожего на сексуальное влечение после встречи с шатенкой из Аль-Алькиана, с незабвенной моей шатенкой из Аль-Алькиана, я не испытывал.
Так что я позвонил Клер ранним вечером несколько дней спустя вовсе не в приступе внезапной похоти. А почему же тогда? Понятия не имею. Мы не общались уже больше десяти лет; по правде говоря, я был уверен, что она сменила номер телефона. Но нет, не сменила. И адрес тоже не сменила, но это как раз понятно. Она вроде бы удивилась моему звонку – не более того, честно говоря, – и предложила поужинать как-нибудь вечерком в ресторане возле ее дома.
С Клер я познакомился, когда мне было двадцать семь, студенческие годы остались позади, и к тому времени я уже пережил много романов – в основном с иностранками. Тогда никаких стипендий Эразмус, которые впоследствии так облегчат сексуальные связи между европейскими студентами, и в помине не было, так что одним из немногих мест, где можно было склеить иностранных студенток, был Международный университетский городок на бульваре Журдан, где, о чудо, у Агро
[16] была своя резиденция, и там каждый день устраивались концерты и вечеринки. Так что, вступая в интимные отношения с девушками из разных стран, я пришел к убеждению, что любовь может возникнуть только на основе некого различия, в себе подобного влюбиться невозможно, притом что на практике какая угодно разница может сыграть роль: огромная разница в возрасте, как мы знаем, дает порой толчок к необузданной ярой страсти, расовые различия тоже не утратили своей эффективности; не следует пренебрегать даже простым смешением национальностей и языков. Плохо, когда влюбленные говорят на одном языке, плохо, что они действительно понимают друг друга и объясняются при помощи слов, ибо слово предназначено для пробуждения разногласий и ненависти, а вовсе не любви, слово разобщает уже в процессе произнесения, в то время как бестолковое, полувербальное влюбленное воркование – не важно, обращаешься ты к дорогому человеку или к любимой собаке, – создает благоприятные условия для безграничной и продолжительной любви. Если бы еще можно было ограничиться житейскими, сиюминутными темами – где ключ от гаража? в котором часу зайдет электрик? – это еще куда ни шло, но и все, тут пролегает граница, за которой открывается царство разлада, нелюбви и разводов.
Итак, у меня было много женщин, в основном попадались испанки и немки, порой латиноамериканки и даже одна пухленькая аппетитная голландка, словно сошедшая с рекламы гауды. Ну и наконец появилась Кейт, моя последняя юношеская любовь, последняя и самая серьезная, на ней, скажем так, завершилась моя юность, больше никогда не возвращалось ко мне жизнеощущение, которое принято ассоциировать со словом «юность», эта очаровательная беззаботность (или, как вариант, эта мерзопакостная безответственность), вера в необъятность и открытость мира, потом реальность сомкнулась надо мной раз и навсегда.
Кейт была датчанкой, и человека умнее ее я не встречал в своей жизни, я упоминаю об этом не потому, что это так уж важно, в дружеских и уж тем более в любовных отношениях интеллектуальные качества не играют никакой роли, сердечность гораздо важнее; я пишу об этом потому, что ее невероятная сообразительность, поразительное умение схватывать все на лету казались мне настоящим чудом природы, чем-то поистине феноменальным. Когда мы познакомились, ей было двадцать семь – то есть на пять лет больше, чем мне, поэтому и ее жизненный опыт был куда богаче моего, рядом с ней я чувствовал себя ребенком. Завершив юридическое образование в рекордные сроки, она устроилась юристом в лондонскую фирму. Помню, наутро после нашей первой ночи любви я сказал: So, you should have met some kind of yuppies…
[17] Она тихо ответила: Florent, I was a yuppie
[18], я помню до сих пор ее ответ и помню ее маленькие упругие груди в утреннем свете, и всякий раз, когда я вспоминаю это, у меня возникает острое желание сдохнуть, ладно, проехали. Через два года ей стало очевидно, что яппизм никак не соответствует ее устремлениям и вкусам и вообще взглядам на жизнь. Поэтому она решила учиться дальше, на сей раз медицине. Я уже толком не помню, что она делала в Париже, по-моему, какая-то столичная больница пользовалась международным признанием в области лечения определенной тропической болезни, и этим объяснялось ее присутствие здесь. Она на многое была способна, например, когда мы познакомились – она наткнулась на меня, или, вернее, я сам предложил помочь ей дотащить чемоданы в ее комнату на четвертом этаже Дома Дании в Университетском городке, потом мы выпили по кружке пива, потом еще две и так далее, – выяснилось, что она приехала в Париж утром того же дня и не говорила ни слова по-французски; через две недели она общалась почти свободно.
