Тягостные размышления прервала мать. Они с отцом вернулись из ресторана и, очевидно, немногим трезвее Артема. Но мать Максим жалел, несчастная она. Хотя именно сейчас ему было не до жалости. И он просто терпел, пока она хныкала, сидя у него в кресле. Один раз лишь вставил дежурное:
– Мам, да не плачь ты. Все наладится.
Она помотала головой, горько всхлипнув.
– Ничего уже не наладится. Ты не понимаешь… Ты далеко, не знаешь многого. А у Димы другая женщина…
Она вновь тихонько завыла.
– Ну подумаешь, другая! Тоже мне новость. В первый раз, что ли? Сколько этих женщин у него было! Это ж так, просто секс… Это ничего не значит.
Мать снова качнула головой:
– Я, конечно, знала, что он изменяет иногда. Вокруг него столько женщин всегда вилось!.. Но раньше это, может, ничего и не значило. Он если с кем и встречался, то тайком от меня, от всех. Заботился о репутации семьи. А эта, последняя… Тут все иначе. Он ее везде таскает. Говорит, что едет по делу, а сам – с ней. Вот недавно на день рождения Алены ее приволок. Представляешь, какой цинизм? Привести любовницу туда, где дети, где законная жена! Каково, а? И не просто привел, а весь вечер от нее не отлипал. Чуть ли прямо там не…
Она промокнула слезы платком. Максим не знал, что и сказать, как утешить плачущую мать.
– А знаешь, как это унизительно, когда все на тебя смотрят с жалостью, потому что все понимают? И ты при этом должна притворяться, что тебе нет дела. Это пытка! А какой он стал жадный! Денег не допросишься. Вот мы к тебе приезжали недавно. Знал бы ты, каких скандалов мне стоило вытрясти из него эту поездку! Согласился только из-за Артема. Ну и потому, что сам рванул на Бали с этой шлюхой своей.
И новая волна рыданий…
– А еще я опасаюсь очень, – прорыдавшись, сообщила она почему-то вдруг полушепотом. – Что он теперь меня просто выкинет…
– Что значит «выкинет»? – не понял Максим. – Куда выкинет?
– Ну из дома, из жизни… Он даже, понимаешь, не стесняется теперь ничего. Единственное, что его сдерживало, – это папа. А теперь папы не стало… Он меня выставит, а ее приведет сюда…
Мать снова зашлась в рыданиях. Потом вдруг резко смолкла, подняла на него осоловевшие глаза:
– А Артем как? Где он? Вы же с ним ушли?
– У себя, видимо, – процедил Максим.
– Как думаешь, может, Артема к отцу подослать? Ну чтоб он сказал ему… как сын… что, мол, не поддерживает его? А если вдруг что – останется со мной и с ним не будет знаться? Артема-то Дима любит… Да, так я и сделаю. Артем у нас умный, может, еще что-нибудь придумает такое… веское, – мать грузно, несмотря на малый вес, поднялась с кресла. – Да, так я и сделаю, наверное. Как думаешь, Максим?
– Артем сто пудов что-нибудь придумает, это точно, – буркнул Максим.
От щемящей жалости к матери не осталось ни следа. Наоборот, накатило внезапное раздражение.
Но на пороге она оглянулась и произнесла почти трезвым голосом:
– Мне так жаль, что ты далеко! Мне бы очень хотелось, чтобы ты жил здесь.
«Хоть кому-то этого хочется», – усмехнулся он.
На самом деле все не так плохо складывалось в его жизни. В пансионе оказались сплошь родственные души – дети, которые в собственной семье чувствовали себя ненужными. По большей части эдакие отщепенцы, от кого открестились-откупились деловые и сверхзанятые родители. Лишь у единиц – непреодолимые обстоятельства. Большинство же…
Конечно, в такую среду влился он запросто. Сразу стал своим. И уж ему, строго говоря, жаловаться грех: любили его и одноклассники, и учителя, и воспитатели, и девочки. И он любил девочек, но не сердцем. Ну а сердце… Оно будто превратилось в механизм с определенной функцией: качать кровь и ничего более.
Затем вуз. Поступил в Балтийский федеральный университет имени Иммануила Канта. Учился не просто хорошо, а блестяще, и брал отнюдь не прилежанием, как, впрочем, и раньше. Учителя прежде и преподаватели сейчас очень изумлялись: как можно при такой разболтанности так учиться? А причина в том, что природа наградила его не только тонким слухом, но и уникальной слуховой памятью. Потому-то он мог влегкую воспроизвести любую мелодию. Запоминать же массивы научной информации, даже не сильно напрягаясь на лекциях, оказалось ничуть не сложнее. Как итог – зачетка с одними «отлично».
Ее Максим прихватил с собой, показать матери хотел. Но не довелось, не до того было.
К полуночи возня, шумы стихли. Только из другого крыла раздавался отцовский храп.
Максим спустился на кухню. На поминках он едва поел, потом вливал в себя виски практически в пустой желудок.
Он распахнул дверцы холодильника, придирчиво оглядел аккуратно расставленные контейнеры, бутылочки и свертки. Хорошо все-таки, что Вера, надо или не надо, всегда готовит много на всякий случай. Выбрал себе плошку с оливье и котлетку. Съел стоя, не подогревая, просто чтоб в животе не тянуло. Затем вернулся к себе. В коридоре вдруг замешкался и неожиданно для себя вошел в комнату напротив. В ее комнату.
Там все выглядело точно так же, как в последний день. Только видно, что некоторое время здесь никто не появлялся. Ничего конкретного – просто ощущение, какие-то неуловимые признаки, которые умом не понять, а сердцем чуешь.
Максим прошел к шкафу, раздвинул дверцы. На штанге полно пустых плечиков, но многое еще висело. Платья, блузки… Видимо, она просто не стала все брать. А может, ушла не навсегда?
Затем повернулся к креслу. Здесь она сидела тогда, когда он пытался ее запугать. Когда это было? Позапрошлой осенью… В сентябре…
Читала она, кажется, новеллы Стефана Цвейга. Да, точно. За окном было уже темно, и он до сих пор помнил, как отражались в стеклах их силуэты и желтые пятна светильников. Теперь кресло пустовало, и от этого веяло невыносимой грустью.
А вот стол ее… Идеальный порядок, даже не скажешь, что за ним сидел и что-то делал живой человек. С виду – словно экспонат мебельного салона. Только без ценника.
А вот окно… Даже пустое, оно для него дышало жизнью. Здесь он ее прижимал к себе, здесь целовал, здесь она трепетала в его объятиях и отвечала на поцелуи… Внутри все заныло, и Максим отвернулся.
А вот ее кровать. Почти такая же, как в его комнате, только покрывало другое, бежевое, под цвет обоев. Он присел, затем откинулся на спину, заложив руки за голову.
«Вот так она лежала. Может, даже всего месяц назад».
Он сомкнул веки, пытаясь вдруг представить, что было бы, случись все иначе. Если б не был он таким идиотом… Если б выслушал ее, если б поверил…
Вспомнил поцелуй их. Не тот, что случился у окна в последний день. Потому что то было похоже на срыв, на безрассудство, на всплеск отчаяния, во всяком случае с его стороны. Нет, другой поцелуй. Там, в коридоре. У ее двери. Когда они будто оказались на всем свете совсем одни, по-настоящему одни. И это не пугало. Наоборот. Это дарило пьянящее чувство свободы и близости и не давало противиться вспыхнувшему притяжению.
