Именно тогда он обнаружил, что Поль смотрит в его сторону и взгляд у него все такой же неподвижный и блестящий. Он развернулся на стуле так, чтобы белое лицо плотно запеленутого с ног до головы и странно вытянувшегося на своем ложе ребенка больше не попадало в поле его зрения.
4
Около семи утра вернулась Леонс, чтобы отпустить его, он же, вместо того чтобы пойти домой, сел в такси и поехал в редакцию газеты.
Жюль Гийото, как обычно, прибыл в семь сорок пять.
– Так… а вы что тут делаете?
Андре протянул редактору свои записки, которые тот с трудом взял в руки, занятые другие листками, исписанными широким уверенным почерком.
– Дело в том, что… я вас заменил!
Он был огорчен, но также и заинтригован. Как Делькуру удалось написать репортаж, если он уехал до выхода процессии, а после его уже не видели? За свою карьеру у главного редактора случались и странные, уморительные ситуации. Но эта займет достойное место среди забавных историй, благодаря которым он был героем вечерних приемов в городе. Ну же, дорогой господин Гийото, настаивала хозяйка, у вас ведь есть в запасе хорошенькая история, так расскажите… И он заставлял упрашивать себя, как престарелая кокотка. Наконец Жюль прочищал горло: это нечто совершенно конфиденциальное. Гости прикрывали глаза, предвкушая удовольствие от того, что вот-вот услышат. Так вот, на следующее утро после похорон бедняги Марселя Перикура…
– Ну-ну… – сказал он, открывая дверь. – Входите…
Не снимая пальто, он сел и положил перед собой на письменный стол две статьи – ту, что держал в руке, и написанную Андре; тот, чтобы скрыть нервозность, рассеянно оглядывал кабинет с отсутствующим видом человека, который витает в облаках, думает о чем-то своем.
Редактор один за другим прочитал оба текста.
Потом более неторопливо перечитал текст Андре под названием «Пышные похороны Марселя Перикура, омраченные ужасной драмой» и с подзаголовком «Когда похоронная процессия тронулась, внук усопшего упал с третьего этажа семейного особняка».
Статья начиналась с описания погребальной процессии, выдержанного в подобающем случаю выспренном тоне («Президент Республики отдал дань уважения зерцалу нашей экономики Марселю Перикуру…»), а затем вдруг переходила на стиль раздела происшествий, создавая эффект умело преподнесенной неожиданности («Все ужаснулись виду этого ребенка, чья широко распахнутая белая рубашка подчеркивала невинность и чистоту…»). Далее автор приступил к повествованию о семейной драме («После этого несчастного случая, в который невозможно поверить, мать придет в отчаяние, родственники – ужаснутся, а все присутствующие испытают чувство глубочайшего соболезнования»).
Андре порывал с традиционным репортажем и предлагал трагедию в трех актах, полную переживаний, неожиданностей, сострадания. В его изложении эти похороны казались живее самой жизни. По мнению Жюля Гийото, этот молодой человек обладал двумя необходимыми для журналиста качествами – он был способен рассуждать на совершенно незнакомую тему и описать событие, при котором не присутствовал.
Редактор оторвался от чтения, снял очки и причмокнул. Он был в затруднении.
– Ваша статья лучше, дружище… Намного лучше! Слог, стиль… Честно говоря, я был взял ее, но…
Андре был совершенно подавлен. Гийото, но Андре этого еще не знал, отличался болезненной скупостью, и равных ему в этом не было.
– Я, видите ли, уже нанял другого! Поймите, дружище, вы куда-то пропали, а мне требовалась статья! За которую я теперь должен заплатить… Так что…
Он надел очки, протянул Андре его листки. Ситуация была ясна.
– Я дарю ее «Суар де Пари», – заявил Андре. – Публикуйте, она ваша.
Вот это по-честному. Директор согласился – раз так, беру.
Андре Делькур только что стал журналистом.
Едва проснувшись, Мадлен увидела Поля в постели и бросилась к нему.
Ей бы очень хотелось прижать его к себе – так счастлива она была снова его видеть, но ее сначала остановило то, что он был плотно спеленут рубашкой, а потом его взгляд. Ребенок не лежал, а покоился с широко открытыми глазами, и было даже невозможно понять, слышит ли он, понимает ли, что происходит вокруг.
Леонс бессильно развела руками. С того момента, когда она прибыла, он так и лежал, ни разу не пошевелившись…
Мадлен почти лихорадочно принялась говорить с Полем.
В этом состоянии эйфории, к которой примешивалось волнение, и застал ее профессор Фурнье. Он глубоко вздохнул, попытался привлечь ее внимание, но безрезультатно – молодая мать крепко сжимала руку сына, торчащую из накрахмаленного кокона.
Тогда он по очереди разогнул ей пальцы и заставил Мадлен повернуться к нему.
– Рентген… – начал он, говоря медленно, как будто обращался к глухой, что было недалеко от истины, – рентген показывает, что у Поля сломан позвоночник.
– Он жив! – сказала Мадлен.
Врачу нелегко было сообщить новость, и так не сулившую ничего хорошего.
– Был защемлен спинной мозг.
Мадлен нахмурилась и посмотрела на профессора Фурнье, как будто разгадывала шараду. Вдруг ее озарило.
– Вы прооперируете его и… ох! Нужно готовиться к длительной операции, да? Разумеется, сложной…
Мадлен кивнула – я понимаю, само собой, потребуется много времени, пока Поль не вернется в прежнее состояние.
– Мы не будем его оперировать, Мадлен. Потому что здесь ничего нельзя поделать. Поражения необратимы.
Мадлен открыла рот, но не произнесла ни слова. Фурнье подался назад:
– У Поля параплегия.
Слова не возымели ожидаемого эффекта. Мадлен продолжала смотреть на него, ожидая продолжения – и?..
Понятие «параплегия» для нее ничего не значило… Ладно, подумал Фурнье, ничего не поделаешь.
– Мадлен… Поль парализован. Он никогда не сможет ходить.
5
В Париже неожиданно наступили холода. Над городом нависло молочно-белое небо, и к чему все идет, стало понятно, когда вновь заморосил ледяной пронизывающий дождь.
В погруженном в полумрак кабинете мэтра Лесера зажгли свет, пришедшие отряхнули пальто, прежде чем повесить их на вешалку, и заняли свои места.
Ортанс настояла на том, чтобы тоже присутствовать вместе с мужем. Эта женщина, обделенная пышными формами и умом, считала Шарля величайшим человеком. Ничто никогда не могло поколебать завышенное мнение, которое она о нем имела, к тому же она продолжала безмерно восхищаться им, тем более что ненавидела своего деверя Марселя. Она думала, что тот всегда хотел ограничить Шарля – исключительно из ревности. Если Шарль преуспел, то не благодаря старшему брату, а вопреки ему. Оглашение завещания еще вернее, чем его похороны, означало окончательную смерть этого старого хрыча Марселя Перикура, поэтому она ни за что не пропустила бы это событие.
