Он сделал только одно исключение из своего решения ничего не говорить. Для Альфонса Креман-Герена, который к ним больше не приходил, к огромному удивлению Ортанс и большому разочарованию близняшек-цветочков. Двое из Креман-Геренов были депутатами. Его мать, которой форма не давала спать спокойно, настаивала на Политехнической школе. Сын склонялся к Институту политических исследований. Она хотела видеть его генералом, он хотел стать министром. Может, даже выше. Ах, президентом, сказала мать, это другое дело. Она сдалась, согласилась на Институт политических исследований, и сразу же приступила к бурному, упрямому, иногда унизительному паркуру по старым семейным знакомым, способным обеспечить ее единственному сыну доступ за кулисы власти. Альфонс не одобрял поведения матери, достойное княгини Трубецкой
[32], но после приглашения Ортанс признал, что эта настойчивость, какой бы тягостной она ни была, не напрасна. Взволнованный перспективой получить крещение в политике от такого опытного депутата, как Шарль Перикур, молодой человек после вечера с близняшками несколько раз появлялся в ассамблее в кабинете Шарля. И когда возникло предположение о председательстве в комиссии, Шарль тоже не смог устоять и отправил телеграмму Альфонсу: «Политический вопрос тчк. Приходите тчк Шарль Перикур».
Альфонс прибежал сломя голову.
– Итак, что у вас с учебой?
Альфонс «готовился». Шарль, самоучка, единственным дипломом которого был брат-банкир, точно не знал, что это значило.
– Мне предложат пост председателя комиссии.
Молодой человек опешил.
– Это абсолютно конфиденциально!
Альфонс, совершенно обескураженный, воздел руки, он был готов поклясться собственной матерью, на конституции, на Библии…
– Если все пойдет по плану, мне понадобится деятельный помощник, вы же понимаете.
Альфонс побледнел. Теперь, когда слово вылетело, можно не останавливаться:
– Моя жена сказала, что вы не посещали наших дочерей какое-то время…
Альфонс вышел из кабинета, пошатываясь.
Думая о том, что сделал, Шарль сожалел. Не о том, что подмаслил молодого человека, а что продал ему шкуру неубитого медведя.
22:30, Бертомье потягивал свой арманьяк, новостей из министерства не было. А ведь Шарль дважды предупредил, что весь вечер его можно застать в «Сарразене».
Официанты почтительно выстроились у входной двери, чтобы подчеркнуть, что она же была дверью на выход. Пора уходить. Бертомье только смачно рыгнул и вставил последний комментарий насчет рагу, которое нашел пересоленным, после чего схватил из коробки, предоставленной рестораном, несколько сигар, запихнул их во внутренний карман и присоединился к Шарлю, как только тот оплатил счет.
– Чуть-чуть осталось, старик, чуть-чуть, – сказал Бертомье.
– Поздновато уже…
Шарль проваливался.
Первое разочарование, кандидат оказался не один. Звучали имена Брийара, Сенешаля, Мордре, Филипетти… Эти выборы, на легкий исход которых он надеялся, могли превратиться в гонку с препятствиями, участники которой действительно чего-то стоили.
Набив брюхо, теперь Бертомье торопился лечь спать, он похлопал по карманам, ладно, жизнь на этом не кончается…
– Ну, бывайте, Шарль.
Подозвал такси. Затем, уже в машине, вспомнив о манерах, решил, что будет уместно опустить стекло и проорать:
– И не позволяйте побить себя другим кандидатам, черт побери! Это ослы, они и мизинца вашего не стоят. Вы их всех уроете!
[33]
Действительно, Шарль имел над своими конкурентами значительное преимущество: налоговый вопрос был в центре его политических интересов с самого начала карьеры. По правде говоря, он боролся с мошенниками только путем борьбы против налогов, в разоблачении «налоговой инквизиции» состояла суть его предприятия. Председательство в комиссии, цель которой было отслеживать нарушителей, если он будет избран, – деликатный поворот, но ему не впервой менять политическую ориентацию. Он любил вспоминать, что залог успеха Наполеоновских войн заключался в смене стратегии.
Он вернулся назад, постучал в дверь «Сарразена», официант открыл, Шарль хотел убедиться, что на его имя нет сообщений. Нет, ничего, все давно горели желанием идти спать.
Шарль был очень подавлен. Альфонс уже спрашивал его секретарей «со всем уважением», есть ли новости. Его не заботило то, что придется опровергать свои слова перед молодым человеком, но то, что будущее его дочерей снова окажется под угрозой, до смерти его печалило.
– А вот и ты!
Почему-то Ортанс всегда держала в печи миску горячего супа, – возможно, ее далекие предки были крестьянами.
– Как насчет…
– Не доставай меня со своим супом!
Шарль повесил шляпу, оттолкнул жену, которая вечно «путалась под ногами», вошел в свою спальню и хлопнул дверью. Ночью он так и не сомкнул глаз, то избирали Брийара, то не предлагали быть в комиссии даже на вторых ролях, то исход выборов был неожиданным, его побили, прополоскали, выжали и выкинули на улицу…
Он проснулся весь в поту около четырех утра и все остальное время разглядывал трещины на потолке. Вышел из своей комнаты около семи часов, девочки вставали около одиннадцати, в доме было запрещено шуметь.
Ортанс в гостиной выпрямилась, как только увидела мужа, и с необыкновенной гордостью улыбнулась ему:
– Как спалось, заинька?
Шарль даже не ответил.
– А, вот, вчера вечером…
Ортанс протянула ему письмо. Пришедшее по пневмопочте накануне вечером, в восемь.
– Ты был такой разбитый, я не хотела докучать тебе работой.
Так Шарль Перикур узнал, что его избрали председателем парламентской комиссии по борьбе с налоговым мошенничеством.
28
Гюстав прибыл в мастерскую почти на рассвете. Больше для успокоения нервов, чем ради того, чтобы сделать что-то. Он провел некоторое время, разговаривая с уборщиком, в очередной раз выслушал про поездку Париж – Мант в «Blue Train Special», жаль, что у этого типа двести слов словарного запаса, «потрясающе» и «чертовски быстро», «обалдеть!», «чудо просто!»… Какой болван, если бы он прокатился на Восточном экспрессе, то и тогда сказал бы то же самое.
На самом деле Робер видел ее только однажды, эту чертову машину. И довольно издалека, она просто проезжала мимо по улице. Когда Жубер заговаривал о ней, ему приходилось ломать голову, что бы такое еще придумать…
