Мадлен, чтобы удержаться от слез и желания дать ей пощечину, предпочла быстро подняться по лестнице. В комнате Поля валялись раскрытые коробки, ящики, солома…
– Сложно, наверное, выбрать, да? – сказала она низким и растроганным голосом.
– Н…нет, м…мама. В…вс…все х…хор…хорошо!
Они помолчали.
– Мне так жаль, знаешь, я…
– Эт…это… сов…вершенно не…важно, м…мама.
Поль, конечно, мог пытаться ее успокоить, но ситуация была далеко не блестящей. Денег от продажи особняка Перикуров едва хватило на покупку двух квартир. В первой, на улице Дюэма, Мадлен, Поль и Влади могли прекрасно устроиться, но это был единственный достойный доход семьи, поэтому квартиру предполагалось сдавать.
Вторая служила иллюстрацией того, насколько им пришлось уменьшить свои амбиции, – гостиная, столовая, две спальни и комнатка для прислуги на мансардном этаже – еще меньше и темнее прежней, но Влади говорила, что очень довольна.
Квартира находилась на улице Лафонтена, 96
[17], на третьем и последнем этаже. Лифт был слишком узким, и инвалидная коляска Поля туда не помещалась. Чтобы выйти из дома, Влади придется усаживать мальчика в лифте на складной стул и на руках сносить коляску по лестнице. Они смогут оставить только няню, которая будет делать все.
Мадлен переходила от депрессии к чувству вины.
За несколько недель она скатилась до уровня жизни мещанки, которая, чтобы сохранить и так довольно скромное положение в обществе, вынуждена подсчитывать расходы, часто от чего-нибудь отказываться, постоянно вести учет всему. Она часами плакала и не могла остановиться, но то, что с ней происходит, воспринимала с фатализмом, который зародился в ней из-за острых, нескончаемых мук совести. Конечно, у нее были плохие советники, но она последовала их рекомендациям, недостаточно поразмыслив, во всем виновата она одна. Истина заключалась в том, что она унаследовала состояние, которое не смогла сохранить. Гюстав Жубер был прав, когда напомнил ей, что бумаги она «подписала сознательно», только от нее зависело – интересоваться делами или нет.
Она получила женское воспитание. Отец, хотя и очень любил ее, вырастил Мадлен в осознании того, что в больших делах ей никогда не быть на высоте. Потеря завещанного им состояния лишь подтверждала это.
На улицу Лафонтена переехали 1 декабря.
Несколькими днями ранее было публично объявлено о предстоящем бракосочетании Леонс Пикар и Гюстава Жубера.
Вспоминать о двуличности той, кого она считала своей подругой, той, что использовала свои положение и обаяние, что смутила спокойствие Мадлен, было очень больно.
Четыре дня спустя она отправилась к мэтру Лесеру подписывать документы. Проглядывая выписку о продаже мебели, она обнаружила, что Ортанс все-таки купила столик за те самые две тысячи франков, более высокой цены никто не дал. Большая картина, на которой был изображен Марсель Перикур, досталась новому владельцу – «как воспоминание о великом человеке, построившем это великолепное здание».
– Господин Жубер дал за нее две тысячи франков, – уточнил нотариус.
– Я думала, что эту картину купил…
Мадлен не договорила. Нотариус в смущении закашлялся.
Так Мадлен узнала, что владельцем дома Перикуров теперь стал Гюстав Жубер.
В конце года Мадлен отправила Андре поздравительную открытку. Он ответил робким письмом, в котором писал о нежных чувствах, – Мадлен хотелось бы в них верить. Она позвонила в редакцию и пригласила его:
– Вы же не откажетесь зайти в гости к другу, у которого, кроме вас, больше никого не осталось? И Поль будет очень рад повидаться с вами…
Он очень занят, это непросто…
– Вы теперь не общаетесь с людьми скромного достатка, да?
Мадлен саму удивил этот аргумент. Ей стало стыдно, она хотела извиниться, но Андре опередил ее:
– Вы прекрасно знаете, что это не так! Напротив, я буду очень рад, только…
Тогда во вторник, нет, лучше в конце недели, то есть в конце следующей недели, после полудня или вечером, вечером проще, значит, в четверг… Ни один день не подходил, всегда что-то мешало.
– Послушайте, Андре, выбирайте день и приходите. Если у вас не получится, мы по-прежнему будем думать о вас с нежностью.
– Давайте в пятницу на следующей неделе, долго я не пробуду, мне нужно быть в редакции – сдавать номер…
Он в этом никогда не участвовал, для сдачи номера в печать его присутствие не требовалось.
Андре положил на комод небольшой сверток. Он сжал руки Мадлен несколько двусмысленно, этот жест мог означать как близкие отношения, так и уважение, она кивнула на Поля, который крепко спал, мне очень жаль, прошептала она. Андре понимал, он чуть улыбнулся, подошел к коляске, как молодой смущенный отец подходит к колыбели.
Поль проснулся, увидел Андре, и тут начался неожиданный ураган, сильный, непредсказуемый, крик его не знал границ. Глаза у Поля вылезли из орбит, он закрывал голову руками, как будто хотел защититься от этого оглушающего шума; боже мой, из каких недр рождался этот крик, этот смертельный вопль? Прибежала Влади (Co się stało, aniołku?
[18]), бросилась к Полю, тот оттолкнул ее, он впал в транс, голова у него тряслась, как в лихорадке, глаза закатывались, казалось, он хотел выскочить из собственной грудной клетки.
Мадлен поторопила Андре, он вышел из комнаты, но Поль так сильно кричал, что Андре не слышал слов Мадлен, он был напуган, сделал знак, что понимает, и бегом спустился по лестнице, как будто за ним гнался сам дьявол.
Мадлен бросилась к Полю, сжала его голову руками и стала укачивать, бормоча что-то утешительное.
Поль горько плакал, уходите, Влади, сказала Мадлен, я присмотрю за ним, выключите свет, прошу вас, и она еще долго укачивала Поля в полумраке.
Когда он немного затих, она зажгла только маленькую лампу под оранжевым абажуром – ночью в гостиной царила чуть восточная атмосфера. Она села перед ним, гладила ему руки, она почти успокоилась, несмотря на все еще льющиеся слезы Поля.
Она знала, что наступил момент, к которому она готовилась, чувствуя, что потом боль будет ужасающей. Она отерла сыну лицо, помогла ему высморкаться и снова села.
Мальчик, как прежде, смотрел в окно. Мадлен не задала ни одного вопроса, она просто держала его руки в своих.
Так прошло два часа, потом еще один. Гостиная, дом, улица и город постепенно погрузились в глубокую темноту. Поль попросил воды. Мать принесла ему стакан, села на то же место и снова взяла сына за руки.
Он что-то забормотал низким, почти взрослым голосом. Он сильно заикался. К горлу подступали слезы, много слез, а с ними и правда.
