Однажды Амира сказала, что когда‐нибудь он почувствует нечто иное, нежели гнев, но Амар ей не поверил. Он думал, что его злость никогда не утихнет. Теперь его гнев истощился, исчерпал сам себя, и оказалось, что на его месте иное, не гаснущее, подлинное чувство – тоска и сожаление, причем одно питает другое.
Иногда Амар думал, что пропасть между ним и отцом появилась из‐за того, что его вера в Бога не была непоколебимой. Он не мог с уверенностью утверждать, что Бог существует. Но в его сердце жила любовь к мужчинам и женщинам из священной истории, любовь к человеку, чье имя мама чертила у него на лбу или показывала на луне, чье имя произносилось в naray. И даже если Амар говорил себе, что не верит, призыв к молитве откликался у него в сердце.
Что же такое эта любовь, гадал он, отвинчивая и завинчивая крышечку бутылки. И почему она по‐прежнему оставалась частью его, когда все, что могло уйти, ушло? Сначала ритуалы, вытесненные чувством вины, потом сама вина, и скоро пошатнулась его вера, прежде чем почти окончательно исчезнуть: вера в адский огонь и мостик, который необходимо перейти, чтобы достичь небес, тонкий, как волосок, и острый, как лезвие ножа. Но оставалась любовь к ним – пророкам и имамам, героям легенд, которые он слышал в детстве, сидя на коленях матери, навивая ее волосы на палец, и эта любовь была не запятнана злостью на отца, которая так омрачала все остальное.
Он сделал глоток. Виски обжег внутренности. Он закрыл лицо руками, надеясь, что скоро почувствует себя лучше. Каждая минута, проведенная на улице, становилась минутой, приближавшей конец свадьбы его сестры. Он глубоко вздохнул. Сегодняшняя ночь угрожала всей проделанной им работе: сколько раз он твердил себе, что не верит и, следовательно, ему здесь не место. Что его принадлежность к этой семье зависела от веры. Если бы только он мог сказать отцу: «Послушай, я все это сохранил. Вера со мной. Я держусь за нее. Я открываю рот, чтобы осудить кого‐то, но тут же закрываю, подумав о том, как пророк, несмотря на просьбы матери, не стал приказывать маленькой девочке есть поменьше инжира, потому что у него тоже была такая привычка. Мое сердце сжимается при мысли о двенадцати братьях, ведущих младшего ко рву, отбирающих у него цветное одеяние – дар отца. Я снова и снова думаю о ребенке, который взобрался на спину деда, когда тот преклонил колени в молитве, безразличный ко всем, кто ждал от него примера для подражания».
3
ВАЗЫ С ОРХИДЕЯМИ СТОЯЛИ РЯДАМИ на одном столе, пока официанты деловито собирали посуду с остальных.
Оставшиеся семьи ждали, пока их сфотографируют, близкие друзья ждали обряда руксати. Лейла сидела за дальним столом и наблюдала, как плывет перед глазами зал – то ли от усталости, то ли от слез: мерцающие, будто подмигивающие лампочки люстры становились геометрической формы.
– Мама? – спросила Худа, мгновенно вернув четкость изображению.
Она села рядом с Лейлой и пригнулась, чтобы посмотреть в лицо матери.
– Ма, – повторила она уже более мягко.
– Что я наделала?..
Худа вздохнула. Худа, дочь, на которую она всегда рассчитывала, привыкшая откровенно высказывать свое мнение и всегда быть объективной, никогда не утешала и никогда не критиковала мать.
– С ним все в порядке?
– Амар всегда будет Амаром, ма. Мы ничего не можем для него сделать.
Она пыталась, так ведь? Делала все возможное. Ее намерения были добрыми, разве не так? Но сейчас это вряд ли послужит утешением. Намерения блекли рядом с поступками. Поступки обретали собственную инерцию. Амар не вернулся в зал после своего эмоционального взрыва. Она недооценила его чувства к Амире Али – и тогда, и сейчас. Слишком сильно верила, что время лечит.
Когда Амар был маленьким, она, уложив его в постель, долго бодрствовала. Втайне читала книги, в которых искала ответа, как его воспитывать. Она сидела на встречах с учителями, униженная тем, что они говорили так медленно. Очевидно, они предполагали, что Лейла не понимает язык. Она пыталась стать той матерью, которая ему нужна, – готовилась, училась, расширяла кругозор, и все это привело к тому, что под конец она так подвела его. Она вспомнила, как Рафик спросил, любит ли Амира их сына, словно считал, что ее любовь может изменить судьбу Амара. Лейла не верила ни в любовь девушки, ни в способность сына завоевать уважение семьи Амиры. Она ничего не смогла ответить, когда сегодня Амар обвинил ее. Не могла сделать ничего, кроме как сидеть и терзать себя вопросом, как же так получилось, что ее неверие в возможности сына так безвозвратно уничтожило эти возможности. Да, теперь она заслужила любой исход. Она больше не могла сказать: Бог испытывает ее веру. Ее собственные поступки в прошлом теперь преследовали ее.
К ней подошел Рафик – он все занимался какими‐то неотложными мелочами. Заметив его, Худа тут же оставила мать.
– Нам скоро надо будет фотографироваться, – сказал он.
Сейчас на постаменте для новобрачных была ослепительно улыбавшаяся Дани, лучшая подруга Хадии, для которой Лейла любила готовить и которая всегда приходила к ним, когда обе приезжали домой на каникулы.
– Что случилось, Лейла? – встревожился он.
Огни снова стали расплываться, превращаясь в туманные, движущиеся силуэты. Она стала часто моргать, пока изображение вновь не прояснилось. Рафик сел рядом с ней.
– Ты найдешь Амара? – спросила она. – Позовешь сниматься? Если попрошу я, он не пойдет.
Рафик вздохнул. Времени спрашивать, что случилось, просто не было. Она сделала глупость – попросила Рафика не говорить с Амаром весь вечер, думая, что это он виноват во всех их бедах с Амаром. Теперь‐то она все поняла. Рафик встал, чтобы привести их сына, а Лейла вдруг вспомнила изречение, которому научил ее отец, когда она была очень юной: «Остерегайся обвинять кого‐то, Лейла. И помни, что каждый раз, когда показываешь на кого‐то пальцем, желая указать на виноватого, под этим пальцем всегда скрываются еще три, которые указывают прямо на тебя».
* * *
Кто‐то тронул его плечо. Обернувшись, он увидел отца. Амар все еще сидел во дворе, на единственной скамье. Первой мыслью было, что все еще может обойтись. Можно обмануть отца. Притвориться, что с ним все в порядке, что его мир не вертится вокруг, как детский волчок. Он открыл рот, пытаясь сказать что‐то, но тут же закрыл. Отец сел рядом. Ночь выдалась холодной. Серые облака, мчавшиеся по небу, когда он сидел с Амирой, исчезли. Отец протянул ему стакан воды, и Амар, жадно выпив, поблагодарил его. Он и не подозревал, что так хочет пить.
– Папа, – сказал он, чтобы прервать долгое молчание.
Но сейчас он походил на умоляющего ребенка, который дробит слово на слоги то ли от волнения, то ли потому, что капризничает. Он годами не называл отца папой. Однажды он решил, что именно так накажет отца. Не только лишит его привязанности и уважения, но и не будет называть папой.
Свет лампы на дальнем конце двора двоился и качался. Отец положил руку ему на плечо и оставил там. Рука была теплой, и Амар чувствовал это тепло сквозь ткань рубашки. Он не шевелился, боясь, что рука соскользнет. Каким образом Амар оказался здесь и что происходит? Как давно Амира сидела во дворе, напротив него? На ней было изящное золотое колье. У нее красивые губы. Она смеялась точно так же, как смеялась всегда. Некоторые вещи никогда не меняются. И это утешало. Благодаря таким вещам можно было замечать изменения вокруг – во всем остальном.
