Еще час, даже меньше, – и она станет женой Тарика. Как странно, что одно маленькое решение может иметь такие последствия. Например, решение сесть рядом с ним в аудитории. И вот выбор сделан, но остальные решения даются не легче, кажется, что всегда есть какие‐то другие варианты, но вот он просит ее стать его женой, и она не может представить себе мир, в котором бы сказала что‐то, кроме «да». Поэзия все сильнее накаляет зал, наполняет его энергией. Все раскачиваются, хлопают в такт.
«Уверена?» – спросила мать после того, как она рассказала родителям о Тарике, а отец так расстроился, что ушел в кабинет и хлопнул дверью с беспомощным разочарованием ребенка, знающего, что даже его недовольство ничего не изменит.
«Я говорю тебе потому, что уверена». Мама была шокирована ее откровенностью, словно дочь предала ее, но быстро оправилась: «Но он не шиит, Хадия. Решение повлияет на всю твою жизнь. Определит жизнь твоих детей. И их детей».
Она думала об этом. Существовали различия, разделявшие людей. Индийцы, пакистанцы, шииты, сунниты. Когда Тарик ехал три с половиной часа, чтобы повидаться с ней во время их интернатуры, когда она наблюдала в окно, как его серебристая машина подъезжает к ее жилому комплексу, когда отпирала дверь после долгой разлуки, она не думала о том, что скрывает, какие правила нарушает. Скорее она думала так: «Чего только я не сделала бы для тебя! Я утаю от родителей твое присутствие в моей жизни, пока мы не будем готовы к следующему шагу. Я рискну отдалиться от них, пусть и временно». Этим она готова была пожертвовать, это она была готова не принимать в расчет, этим она доказывала самой себе подлинность той любви, которую испытывала. Ее мать, должно быть, расстроилась из‐за различий в вере. Но ведь суть остается неизменной, не так ли? Просто другие ритуалы, другие метафоры. Хадию утешало то, что в детстве они держали своих отцов за руки и выходили на закате, чтобы учиться тому, как смотреть на луну во время священного месяца Рамадан.
И может, вовсе не это было важно, а то, как протекала их повседневная жизнь с Тариком, было для нее значимо. Сейчас даже походы в продуктовый магазин вместе с ним казались ей событием, даже такие обычные действия, как выбор яблок и ощупывание авокадо перед тем, как сложить все в корзину. Желание заботиться, которое она пробуждала в Тарике. Оно было заметно еще в первые месяцы их дружбы и оставалось явным сейчас. «Ничего лучше нельзя вызвать в ближнем, – думала она. – Это надежнее желания, это вернее влюбленности, и будет расти и расти, пока не станет прекрасной, спокойной жизнью».
Этот стих Нусрата Фатеха Али Хана был единственной записью, которую папа ставил для них, детей, в долгой дороге. Это была единственная мелодия, в такт которой он постукивал пальцами по рулю, и даже мама, сидевшая на переднем сиденье, качала головой. Молитвы все были на арабском, а поэзия – на урду, так что мама переводила им строку за строкой. «Король храбрецов Али, лев Всевышнего, Али». Гости хлопали. «Имя, которое истинно, имя, которое уносит все печали». Слушая стихи, хор, который она любила в детстве и любит до сих пор, она чувствовала, как раскрывается сердце. «Али, Али, Али, Али».
Как только декламация закончилась, кто‐то крикнул: «Naray hyderi»
[25], и все, кто знал призыв, ответили: «Ya Ali». Этот призыв произносили их предки на протяжении сотни лет. Ответив на призыв, Хадия повернулась к Тарику и увидела, что он промолчал – просто не знал, как ответить. И она впервые испугалась того, что религиозная вера, которую поддерживали на протяжении многих поколений ее семьи, закончится на ней.
* * *
Впервые за вечер услышав naray – призыв, который поддержали десятки голосов, слившихся в одну долгую ноту, он ощутил неодолимое желание ответить, и когда naray затих и толпа взяла паузу, прежде чем ответить в унисон, он тоже отозвался, с тем же энтузиазмом, как все окружающие.
Слышала ли это стоявшая рядом Худа? Должно быть. Он вряд ли был способен до конца понять свои чувства, слушая декламацию, он словно все выше поднимался на цыпочки во время каждой смены интонации. Он оглядел зал. У него действительно есть что‐то общее со всеми этими людьми, и это похоже на условный рефлекс. Если он был многого лишен в вере – способности верить безоговорочно и следовать предписаниям слепо, то почему же по‐прежнему сохранялась жажда верить?
– Амар! – холодно позвала Худа. – Ты не хочешь познакомиться с Тариком?
– Не сейчас, Худа, – ответил он.
Ему хотелось хоть на минуту остаться со своими мыслями. Он попытался отвернуться, но она выросла перед ним и прошипела:
– Если не сейчас, то когда? Тебя не было много лет. Явился в последнюю минуту. Половина свадьбы уже прошла, а ты по-прежнему твердишь «не сейчас»?
Она права. Он даже не мог поспорить с ней. Но как он мог объяснить, каково это – слышать qawwali и снова вспоминать пляски пылинок в солнечном свете, черные карандашные разводы на его пластиковом креслице в машине, раскачивающиеся косички сестер. Мгновенно нахлынуло то, о чем он почти не думал в квартире, которую сейчас снимал с друзьями, в семи часах езды отсюда, и где чувствовал себя куда более непринужденно, чем когда‐либо дома. Конечно, он скучал по родным. Но там он не чувствовал, что его образ жизни так уж бесполезен. Его считали весельчаком в том мире, который он смог обрести. Он умел быстро делать деньги. Мог мгновенно очаровать незнакомых людей. Он был легок на подъем, и люди искали его общества. Если на часах было четыре утра и машину друга увез эвакуатор, он был единственным, которому звонили. Он ходил на чтения в библиотеках и книжных магазинах своего города и втайне писал стихи. У него были хорошие отношения с другими поварами, где бы он ни работал, а после смены он мог спокойно выкурить сигарету в прохладном уголке. Встретиться с друзьями и пойти выпить – без проблем, остаться в баре до закрытия – без проблем. Проснуться в полдень – без проблем. Продать немного травки на стороне ребятишкам из колледжа, которым не терпится, и заработать достаточно, чтобы заплатить за квартиру, – Амар мог делать все это без долгих разговоров о том, как он кого‐то разочаровал. Он хотел жить так и никак иначе. Хотел, оглядываясь назад, не чувствовать, что чего‐то лишился.
Худа моргнула и встревоженно свела брови.
– Пожалуйста, Худа. Я хочу побыть один. Всего минуту.
Он прошел мимо нее в направлении парковки, где мог выкурить сигарету, но, оглянувшись, убедился, что сестра не последовала за ним, и резко свернул за угол, где ковер в коридоре поглотил звук шагов.
– Добро пожаловать вновь, – приветствовал его бармен. – Должно быть, не слишком веселая свадьба.
Амар попытался улыбнуться.
– Вам повторить?
Амар положил двадцатку:
– Двойной.
Бармен присвистнул:
– Такая тоска, да?
Кто‐то в баре пошутил насчет «сухих» свадеб, заявив, что это никакой не праздник, зачем, мол, затевать все это, и Амар ощутил тяжелую дурноту. Нечто подобное он чувствовал в средней школе, когда слышал что‐то не предназначенное для его ушей. Он потянулся к салфетке, разорвал надвое, потом на четыре части, но тут появилась выпивка.
