– Ты думаешь, что все в порядке, – говорит он, глядя на нее, как глядел бы на друга. – В отличие от них.
Он бросает злобный взгляд на закрытую дверь, где по другую сторону, на противоположном конце коридора, их родители раскладывают коврики для вечерней молитвы.
– Я никогда не говорила, будто думаю, что все в порядке. Просто мое мнение о тебе не может измениться. Однако не могу сказать то же самое о них.
Все по‐прежнему. Они вдвоем против родителей. И так будет всегда.
– Но кто им скажет? Только не я.
– Если не будешь осторожнее, никому ничего не придется говорить. Амар, ты что‐то скрываешь от меня? Что‐то, в чем не хочешь признаваться.
– Нет. – Он сжимает руки и щурится.
– Мы можем поговорить о ней, Ами. – Она называет его детским именем, как когда‐то мать. Тогда он был маленьким, Хадия подслушала, и ей ужасно захотелось, чтобы у нее тоже было прозвище.
Он резко встает. Она невольно отступает.
– Никогда, – отвечает он грубо, и она боится, что он ее толкнет.
Она неожиданно застывает. На улице уже темно. Он не закончил своей мысли после того, как увидел выражение ее лица и понял, что она на секунду испугалась его. Амар поворачивается и идет к двери. Она могла бы дать волю гневу и замолчать. Она могла быть холодна с ним и не разговаривать до самого отъезда.
– Амар, подожди.
Он останавливается, поворачивается к ней, но не поднимает глаз.
– Я не говорю: не делай этого. Я говорю только: не заходи слишком далеко, иначе не сможешь вернуться назад, домой.
Наконец ее слова тронули его, она видит это по тому, как сошлись его брови, как лицо становится открытым и беззащитным. Нужно только, чтобы он продолжал слушать. Нужно, чтобы брат кивнул или ответил что‐то, предполагавшее, что он понял.
– Хадия, – тихо отвечает он тоном, из которого ясно, что это она не сумела понять, – здесь я никогда не чувствовал себя дома.
Амар все еще спит. Следующие сутки после дня ашура, три часа. Скоро Хадия уедет, чтобы начать новый семестр. Худа по‐прежнему в мечети – встречается с учениками и занимается уборкой после спектакля, который организовала для них. Хадия с порога заглядывает в спальню матери и видит, что та дремлет.
– Хадия? Все в порядке. Я не сплю. Входи, – говорит она, не открывая глаз.
Хадия ложится рядом на бок. Мама открывает глаза и смотрит в потолок. Когда Хадия в детстве видела, что мать плачет, как маленькая девочка, то немедленно тоже начинала плакать. Даже если причиной был фильм, тронувший маму, – не важно. Мама так тиха, что Хадия понимает: нужно помолчать. Покрывало шуршит под ее головой, она уверена, что мама услышит даже шорох ее ресниц по наволочке.
– Я все делала правильно, – говорит мама.
Хадия не просит пояснений. Она нервничает: мама сказала это на английском. Не то чтобы она не знала английский. Но их домашним языком, повседневным и удобным, всегда был урду, разве что иногда Хадия не находила нужных слов.
– Я вышла замуж, когда родители сказали, что пора выйти замуж. Я молилась, стараясь не пропустить ни одной молитвы. Даже если что‐то пропускала, старалась произнести ее позже. Я никогда не говорила родителям «нет». Ни разу. Даже ни разу не фыркнула. Они сказали, что он живет в Америке. Я ответила: как пожелаете. Что посчитаете лучшим для меня. Я, как ты, могла пойти в школу. А потом еще в другую школу. Я могла сказать: это моя жизнь. Это моя комната. Моя индивидуальность. Мое дело.
Она сделала паузу и продолжила:
– Я никогда не работала. Твой отец сказал: «Если я могу содержать тебя, Лейла, почему бы тебе не остаться дома, с детьми?» И я согласилась. Я оставалась с вами тремя. Я хотела этого. Мне повезло: другие матери не могут сидеть дома, даже если хотят, но я могу. Я была с каждым из вас все дни, когда вы были дома. Никогда не оставляла вас одних. Никогда не позволяла вам ночевать в домах друзей. Никогда не отпускала никого из вас в парк одного. Знаешь, что происходит с детьми в этом мире? Знаешь, каков этот мир? Когда вы играли во дворе, я прислушивалась к шуму машин, чтобы убедиться, что они не… как это… что тормоза не визжали. Некоторые родители выходят куда‐то вдвоем. Ты ведь знаешь? Ездят в путешествия, ходят в кино. Но не мы. Никогда. Пойдемте все вместе, с вашим папой, всегда говорила я. Пойдем в кино, которое понравится детям. Я отвозила вас в воскресную школу. Мы пропускали уроки, только когда кто‐то из вас болел. Я привозила в школу и забирала из школы. Три раза в неделю возила вас изучать Коран. Ждала в машине по два часа, потому что учитель арабского жил далеко. Каждый раз, когда Амар объявлял, что ненавидит очередного преподавателя Корана, я находила нового, и мы тратили на дорогу еще больше времени. Мы ездили в зиярат
[21]. Каждую неделю мы ходили в мечеть. Мы были не из тех семей, которые ходят в мечеть один или два раза в год. Такие семьи бывают. Скажи, что я дала тебе или Худе такого, чего не дала ему?
Она замолкает, и Хадия лежит так тихо, что боится выдохнуть из страха, что у нее потребуют ответа. Потом мама снова говорит, на этот раз на урду:
– Все. Все, что мы могли придумать хорошего, мы пытались сделать.
Хадия расслабляется, услышав, что на урду слова не меняются, но меняется воздействие, которое они производят. Мама снова закрывает глаза ладонью и шепчет:
– Он весь день не просыпался. Когда я захожу в его комнату и трясу его, когда он открывает глаза… его как будто здесь нет. Как будто за этими глазами никого нет.
Мама не плачет. Так почему же плачет она, Хадия? Покинув мамину комнату, она идет прямо в спальню Амара. Он спит. Занавески задернуты. Но она умнее. И училась так долго не для того, чтобы пропустить хотя бы один симптом у своего брата.
– Амар, – шепчет она.
Нет ответа. Он пропадал всю ночь, поэтому не так уж страшно, что он спит уже много часов, не просыпаясь. Она пытается вспомнить, во что он был одет прошлой ночью, но было темно. У кровати лежит куртка. Хадия поднимает ее, обыскивает карманы. Ничего. Снова бросает ее на пол. Садится на край кровати.
Рука Амара подложена под щеку, как в детстве. Все черты лица смягчились. Она опять поднимает куртку, выворачивает наизнанку, шарит рукой у нагрудного кармана, нащупывает разрез. Пальцы касаются пластикового пакета. Хадия понимает: это то, что она искала. Четыре одинаковые таблетки. Круглые и белые. Она изучает их в коридоре при свете. Пытается убедить себя, что это может быть все что угодно. Но он прятал это за подкладкой куртки.
Прошлой осенью она много занималась опиатами и делала заметки в блокноте, который держала на полке вместе со старыми конспектами. Сначала она решает вернуть таблетки, но вместо этого идет в ванную комнату и бросает их в унитаз. Смывает еще до того, как они начали растворяться. В животе затягивается узел, когда таблетки, кружась в воде, сходятся в одной точке, после чего исчезают.
