– Ты вернулась, – должно быть, сказал он, на что она, должно быть, слегка присела, словно говоря: «Вот она я». – Это ты делала ласси? – спросил он.
– Помогала.
О чем еще они могли говорить? Им и без того не позволено быть рядом! Она тоже могла бы вспомнить много пустячных поводов для беседы, лишь бы хоть что‐то сказать. Хадия колебалась, размышляя, не стоит ли подняться наверх.
– Помнишь день перед твоим отъездом? – спросил он.
Конечно, она помнила. День, когда они вместе делали ласси.
– Это было три года назад, – ответила она, и он удивленно поднял брови:
– Ты помнишь, что я сказал в тот день?
Она покачала головой и вцепилась в свою руку. Но тут же отпустила, боясь, что выглядит слабой и недружелюбной.
– Я знал, что мы будем тобой гордиться. Я так и сказал. Ты всегда была лучшей.
– Ты никогда не говорил этого, – покачала она головой и улыбнулась, уверенная, что покраснела до корней волос.
– Неужели? Но я имел в виду именно это.
Он широко улыбался. Она тоже. Они долго стояли друг напротив друга, и у нее было такое ощущение, что они разделяют общую тайну. В последний раз ее посетила та мысль, которую она упорно гнала от себя с детства, – надежда или предчувствие, что старший Али по‐своему, единственным способом, который знал, ухаживал за ней, проявляя доброту к ее брату. Но тут она отвела взгляд, и момент миновал. Не зная, что сказать, не зная, как ответить не менее значимо, она просто спросила, как идут дела дома.
– Все по‐прежнему, – заверил он и повернулся к семейным фотографиям в рамках, висевшим по всей стене до самого верха лестницы.
Хадия тоже взглянула на снимки. Она и Худа в ужасающих платьях с уродливыми воротниками и широкими юбками. На одной она улыбается, показывая голубые брекеты. На другой Амар взбирается на магнолию.
– Все еще присматриваешь за Амаром ради меня? – спросила она, и эти слова будто бы прозвенели, потому что она произнесла «ради меня».
– Ты знаешь, я не обязан на это отвечать.
Они повернулись, услышав шаги на лестнице. По ступенькам спускалась Амира Али. Хадия напряглась, испугавшись, что их застали наедине с Аббасом. Но это Амира выглядела так, словно ее неожиданно застукали. Зато Аббас знал, как смягчить неловкий момент.
– Вот и ты, – сказал он, словно как раз искал сестру. – Мы скоро уходим.
Амира указала куда‐то назад.
– Все ванные внизу были заняты, – сказала она.
Аббас стал спускаться. Амира застенчиво улыбнулась, прошла мимо Хадии и последовала за братом. Прежде чем свернуть за угол, Аббас оглянулся и произнес:
– Еще раз поздравляю. А может, он сказал «тогда я был прав» и взмахнул рукой.
Может быть, она кивнула. Возможно, так и осталась стоять.
В дверь стучат. Хадия знает по стуку и длине паузы перед вторым ударом, что это Амар. Хадия открывает. Она впервые смотрит на него не как на младшего брата, а как на молодого человека, которым он стал. В его лице и манере вести себя уже появились признаки того, каким он будет через десять, двадцать лет.
Невольно закрадываются опасения, которые сопровождает окончательно сформировавшийся страх. Она боится: вдруг он умрет таким же молодым и так же внезапно, как старший Али? До этой недели ей в голову не приходило, что она может потерять брата или сестру, что на месте Аббаса мог оказаться Амар.
Амар смотрит на нее с любопытством. Возможно, он принимает ее страх за волнение перед собранием, которое они должны посетить.
– Готова? – тихо спрашивает он.
Все трое следуют за родителями. У всех абсолютно отсутствующий вид. Амар не может решить, хочет ли он застегнуть верхнюю пуговку на рубашке, поэтому он непрерывно то застегивает, то расстегивает ее.
Аббас относился к Амару как к брату, и Амар возвращал эту теплоту в десятикратном размере. Он имеет право быть рассерженным или безутешным, приглашать всех посидеть с ним, а потом выгнать. Когда прошлым вечером он стоял на подъездной дорожке, в лунном свете, и кидал мяч в обруч снова, и снова, и снова, когда лупил мячом в дверь гаража, так что внутри звук отдавался громом, ему все это прощали.
Они молча ехали на похороны. Хадия прислоняется головой к окну. Удивляется, сколько мелких деталей она неожиданно вспоминает об Аббасе Али, несмотря на то что они всегда были на периферии жизней друг друга. Словно ее разум открыл какую‐то сокровищницу, о которой она не имела представления. Рубашка Аббаса цвета листьев. Ежевика, которую он ел из миски у них на кухне. Газировка, которую он когда‐то пролил на вечеринке их общины. Деревянный брелок в виде тигра, болтающийся на его рюкзаке, – она все время смотрела на него в те дни, когда сидела за Аббасом в воскресной школе. Как он однажды спросил, почему она любит свое сливовое дерево. Как замедлял темп бега во время игры в футбол, чтобы передать ей мяч. Как в его глазах мелькали оранжево-золотые искорки. Как он сказал ей: «Иншалла, все будет хорошо».
Перед тем как войти в помещение, где справляют поминки, Хадия поворачивается к Амару и касается его плеча, словно хочет заговорить. Он смотрит на нее, но Хадия не знает, что сказать. Может, станет легче, если поговорить с Худой?
Он ободряюще поднимает бровь. Она хочет признаться, что любила старшего мальчика Али. Хочет дать ему понять, что потеря коснулась не его одного и, когда она положила руку брату на плечо, она сделала это не для того, чтобы утешить, но попросить утешения.
– Что? – спрашивает Амар, останавливаясь.
Хадия качает головой и проходит мимо него, мимо родителей, мимо толпы со скорбными лицами и видит членов семьи. Дядю Али, который стоя пожимает руки всем, кто входит в комнату. Видит Амиру, сидящую на полу. Лицо ее закрыто руками. Хадия рада, что они не встречаются с ней глазами. Она вдруг застыдилась своей дерзости. Как она могла думать, что ее потеря велика, когда девушка только сейчас потеряла брата, а отец – сына?
Во рту так сильно пересохло, что она шагает по коридорам прямо в ванную. Закрывает за собой дверь и поворачивается к зеркалу. Она не плачет. Но думает о маме и о том, как она постучала в дверь Амара, когда пришло известие. Как ей даже не пришло в голову проверить, как там ее дочь. Именно этого хотела Хадия. Чтобы кто‐то знал. Чтобы ее скорбь не прошла незамеченной. Больше всего она хотела положить голову на колени матери, как часто делал Амар. Рассказать ей, что она потеряла свою первую любовь. Мальчика, которому она была тайно предана с того момента, как впервые поняла, что можно испытывать чувства к постороннему человеку. Она хотела, чтобы мама гладила ее волосы, в точности как касалась волос Амара после известия о смерти Аббаса: снова и снова, будто желая убедиться, что он действительно здесь, потрясенная и счастливая оттого, что он жив. Все эти годы она воображала, что ее судьба когда‐нибудь будет единым целым с судьбой Аббаса Али. То, что они будут вместе, казалось неизбежным. Но она не разрушила барьер молчания между собой и матерью – эти мысли и фантазии неприличны.
