Она пробегает мимо Худы и Амара, скрывается в своей комнате. Хлопает дверью, бросается на кровать и разражается тихими всхлипами. Дает волю мыслям, которые злят ее, печалят и пугают: она ненавидит отца, ненавидит свою полную запретов жизнь. Она всего лишь хотела поехать на вечеринку. Быть рядом с Дани. Но теперь она назло отцу станет встречаться с мальчишками. Побреет полголовы и выкрасит в цвет электрик. Но даже этого будет недостаточно, потому что она никогда не вырвется из этого места, если только не сбежит.
Хадия широко распахивает окно и впускает в комнату прохладный воздух. Она будет плакать, пока не устанет. Пока не распухнет лицо, пока глаза не станут такими же красными, как нос. Может, она не спустится вниз, когда станут читать суру ан-Наср. Почему она не может устроить истерику, как Амар, орать на отца, пока не охрипнет, швыряться разными предметами в стены и мебель, пока что‐нибудь не разобьется? Почему вместо этого она выжидает, сдерживает гордость и гнев, возвращается к отцу, не надеясь, что он даст ей то, о чем она просила, ожидая только, что он не затаит злобы за эту просьбу?
Хадия отыскивает в массе волос и навивает на палец выкрашенную в цвет электрик прядь. Она выкрасила эту прядь на прошлой неделе за компанию с Дани. Та решила, что больше не хочет оставаться прежней Даниель, остриглась под ежик, высветлила волосы, и Хадия помогла ей после школы покрасить в ванной челку в синий цвет. Отец был в командировке, и Хадия легко убедила маму, что ей нужно работать над совместным проектом. Мама согласилась, но при условии, что это займет не больше часа-двух. Хадия даже не могла как следует насладиться проведенным с Дани временем, потому что все время размышляла, какую придумать тему проекта и что она расскажет о том, чего они добились вместе.
– Твоя очередь? – спросила Дани, когда они сидели на краю ванны. Ее волосы были завернуты в фольгу, потому что она видела нечто подобное в салонах и считала, что так волосы лучше прокрасятся.
– Только чуть‐чуть, – попросила Хадия.
Вряд ли кто‐то увидит ее волосы, всегда запрятанные под шарф. Дома она носила их распущенными. Но вот она, эта прядь, за левым ухом. Видимая, только если ее вытащить или поднять волосы. Ее тайная прядь цвета электрик. Она показала только Худе. Амару она не доверяла. Он так часто попадал в беду, что вполне мог донести о чем‐то, обличающем сестру, чтобы избежать наказания.
Хадия любила смотреть на прядь перед сном, навивать на палец и любоваться тем, как неяркий свет превращал ее в прекрасную, завораживающую синюю полоску. Они все обеденные перерывы проводили, обсуждая планы празднования «сладких шестнадцати» Даниель. Будет ужасно, если она не сможет пойти. Хадия и Дани пережили много перемен, но трудности только укрепили их дружбу. Теперь Даниель сменила свой стиль, выбросила старую одежду и подводила глаза темным карандашом. Кроме того, призналась, что пробовала алкоголь в компании других девочек из школы. Но Хадие было все равно.
Она ждет, пока мысли не улягутся. Она прислушивается к звукам в доме. Мама на кухне, вместе с Худой готовится к ан-Насру. Амар стучит теннисным мячом о стену. По улице на большой скорости проезжает машина. Дождавшись, когда отец уйдет в кабинет, Хадия прокрадывается вниз. Ночной воздух холоден, и Хадия осторожно отпускает ручку входной двери, так медленно, что замок не щелкает. Ветер шуршит в листьях. Стебли цветов сгибаются, бутоны сжались, будто готовятся к буре. На Хадие тонкая хлопчатая рубашка и джинсы. Следовало надеть свитер, чтобы подольше оставаться на улице, но когда она смотрит на крохотные мурашки на руках, думает: «Теперь они узнают, что я предпочту дрожать на холоде, чем войти в дом».
Противно думать, что уход из дому без предупреждения может вызвать такой восторженный трепет. Ей уже пятнадцать. Она всего лишь стоит в переднем дворе, это не должно порождать то же ощущение свободы, что ее подруги обретают, подстригая волосы вопреки желанию родителей, посещая вечеринки, куда им запрещено ходить, пропуская занятия, где они обязаны были быть.
Она вдыхает холодный воздух. Идет прямо, пока не добирается до рытвины, отмечающей конец дорожки. Останавливается. Рытвина забита грязью и сучьями, сорняками, которые успели прорасти, но сейчас засохли. Хадия боса, и потому земля проступает между пальцами ее ног. Оглядывается на свой дом. В ее спальне горит свет. И в спальне Амара тоже.
Яркая полная луна. На небе еще остались светлые голубые островки. Серые облака, их тонкие пряди. Бесчисленные звезды. Как можно расстраиваться, когда мир так выглядит? Она садится на подъездную дорожку. Потом ложится. Голова упирается в жесткий, шероховатый бетон. Она жила здесь сколько себя помнит. Это ее кусочек земли в этом огромном мире. Как приятно чувствовать собственное тело, распростертое на прохладном бетоне. И как взбесился бы папа, если бы выглянул в окно и увидел ее лежащей на дорожке! Что подумают о нем соседи, узнав, что его дочь сделала нечто подобное!
Она слегка улыбается. Но он не придет за ней, после того как они поскандалили. Не попытается успокоить. Будет ждать ее извинений. На которые имеет право просто потому, что старше, потому, что он ее отец, а отец заслуживает уважения. И не важно, что она думает о его правилах и логике. Завтра, после того, как она извинится, папа после работы обязательно придет к ней в комнату и закроет за собой дверь. Принесет с собой смузи со льдом, который она любит. Он стоит почти пять долларов. А может, это будет книга, которую она еще не читала, или статуэтка, к которым она равнодушна, но которые обычно нравятся девочкам: фарфоровая фигурка малышки со щенком. Двое детей, сидящих на траве спинами друг к другу, с согнутыми коленями и с книгами в руках. Статуэтки недешевые, но они ей не нужны. Какой смысл что‐то дарить, если она всего лишь хотела, чтобы вчера все было по‐другому?
Однако было и невольное удовольствие в том, чтобы подняться из‐за стола и взять ледяной напиток или маленькую статуэтку. Чувство, происходившее из осознания, что Худа не получит подарка и Амар тоже не получит. Отец любил сына, но Амар был слеп к отцовским проявлениям любви.
Когда она рассматривала и хвалила статуэтку или делала глоток смузи, папа расслаблялся и неизменно спрашивал: «Ты ведь это любишь?» Даже если ей не нравился смузи, она кивала и благодарила его. Правда, в душе всегда хотела быть тверже или, подобно Амару, постоянно злиться, не позволяя негодованию так легко уступить угрызениям совести. Но когда она представляла, как отец по пути с работы останавливается у магазина, блуждает среди полок, ищет что‐то такое, что может ей понравиться, как ему не по себе из‐за того, что произошло между ними, хотя он никогда не признается в этом, – не оставалось ничего, кроме как принять подарок. Несмотря на то, что она знала свою роль в этом негласном договоре. Знала, что сдается без боя и в этот раз. «Пей у себя в комнате, – напоминал он. – Не говори маме, что я порчу тебе аппетит или даю кофеин вечером».
В небе пролетает самолет. Через несколько минут она видит еще один. Слышит шум моторов. На одной стороне мигает крошечный красный огонек, на другой – белый. Звезды сияют будто поочередно. Внутренний успокаивающий голос утешает: все в порядке. Все в порядке, все будет…
