– Я уже знаю.
Он сунул руки в карман, глянул на нее краем глаза:
– Ты ему скажешь?
– Нет.
– А они?
Он кивнул в сторону окна Худы. Как быстро он отделил себя от сестер!
– Может, не скажут, если извинишься.
Он сразу скис. Почему ему так трудно извиниться перед другим человеком? Он считает это высокой ценой. Пустой тратой чего‐то личного и драгоценного. Только теперь, став матерью, она остро чувствует упрямство и гордость, свойственные людям, а вместе с ними желание быть верной и великодушной, а также противоборство этих эмоций.
– Нужно извиняться, когда обижаешь кого‐то, особенно если это твои сестры.
Что могла она еще сказать? Она чувствовала постоянную потребность давать ему что‐то, давать им всем: ломтики яблок, место под солнцем, место в тени. Но и нечто большее – наставление о том, как жить здесь, в мире. Это мучило ее сильнее всего. Она наблюдала, как Амар опустился на колени, потянул за второй лист, пока он не оторвался. Запах свежего базилика. В их жизни постоянные битвы. Ежедневные. И каждый день случаются скандалы, а потом обиды сглаживаются. Когда за обедом Худа просит передать соль, Амар первым протягивает ей солонку.
Девочки наконец вваливаются в спальню. На еду осталось всего полчаса. Лейла говорит, что у них двадцать минут, в надежде, что они поедят быстрее, а потом прикусывает язык. Ее пост еще даже не начался! Получается, что она солгала. В Рамадан! Но они никогда не стремятся поскорее набить животы. Беспокоится за них только мать.
Они сидят на полу, скрестив ноги, сонно моргая. Зажмуриваются, когда мать включает свет, стонут, закрывают лица руками.
– Ешьте быстро, – напоминает им Рафик, и они едят так медленно, что она не верит глазам.
– Вы не разбудили меня, – говорит Амар с порога. В его голосе звучит обида. Голос как у маленького мальчика. Он трет глаза. Одна штанина пижамы задралась до колена.
Лейла смотрит на Рафика. Они не принесли для него тарелку. Если он еще не проснулся как следует, отказ только вызовет рыдания. Рафик смотрит на него, на часы и похлопывает по месту рядом с собой. Хватает лепешку, кладет на тарелку. Кладет рядом с яйцом немного жареного шпината. Амар входит, широко зевая, прислоняется к Рафику, и они едят из одной тарелки.
* * *
Хадия просыпается от запаха бирьяни – риса басмати с овощами – и узнает новость: мама немного раньше времени устраивает вечеринку, чтобы отпраздновать день ее рождения. В среду ей исполнится девять. Мама дарит платье, которое предстоит надеть Хадие, американское. При виде него девочка чувствует смущение. Горчично-желтое, вовсе не модное. Широченная, скрывающая щиколотки юбка, в которой она утонет, рукава-фонарики и кружевной воротник. Смущение лишь усиливается, когда она видит, что Худе купили точно такое платье, только пурпурное. Худа покружилась и заявила, что теперь они как близнецы. Но когда Хадия увидела, как просияла мама, поставив всех детей у стены под старым плакатом «С днем рождения!», попыталась скрыть свое разочарование и улыбнулась отцу, который настраивал объектив камеры, прежде чем сделать снимок.
– Что с тобой делать! – проворчала мать, когда Хадия спросила, нельзя ли ей надеть что‐то другое. – Жалуешься, если я покупаю тебе индийскую одежду. Жалуешься, если покупаю платье, хотя ты ныла, что хочешь носить именно платья.
– Я не это имела в виду, – пробормотала Хадия тихо, склонив голову, словно говорила в складки платья.
Мама дергает щетку, когда расчесывает ей волосы, и чересчур туго заплетает косу. Но когда смотрит на отражение Хадии в зеркале, лицо ее смягчается.
– Твой девятый день рождения особый, – нежно говорит она. – Ты готова начать носить хиджаб? Выбор за тобой, – добавила Лейла. – Но ты знаешь, что хиджаб полагается носить с девяти лет.
Мама надевала хиджаб, когда они покидали дом или когда к ним приходил мужчина. И почти все девочки старше ее носили хиджаб в мечети. Хадия всегда думала только о том, что это случится, когда ей исполнится девять, она ни разу не думала, что будет, если она откажется от хиджаба. Она размышляла: что подумает мама, если она наденет хиджаб, и что – если она не станет его носить.
Хадия молчит, поэтому мама продолжает:
– Помни, с девяти лет все твои деяния будут записываться. Ты достаточно взрослая, чтобы отличать хорошее от плохого.
– Знаю, – отвечает она громче, чем намеревалась, и выворачивается из‐под маминой руки на плече.
Внизу слышен звонок, и мама идет встречать гостей. Вечеринку решили устроить днем. Хадия на цыпочках подбирается к зеркалу в ванной. Проводит рукой по гребешкам тугой косы, из которой не выбивается ни единого волоса. Может, расплести их и оставить распущенными? Мама рассердится, но не сможет ничего сделать, потому что все тетушки и дядюшки будут смотреть на нее с добрыми улыбками, зная, что скоро ее день рождения.
Вчера вечером мать рассказала им первую часть истории о пророке Иосифе, о ней она думает сейчас, последние секунды, прежде чем настанет пора спускаться вниз. Эта история всегда была одной из ее любимых, но Амар, которому уже пять, раньше ее не слышал.
– Почему братья бросили его в ров? – спросил он.
– Потому что завидовали, – пояснила Худа.
– А зависть – это грех? – спросила мама.
Все закивали.
– Что происходит, когда вы грешите? – снова спросила мама. Она всегда портила хорошие истории, делая их скучными, когда потом задавала такие вопросы, превращая волшебные сказки в некое подобие уроков.
Амар взглянул на Хадию, ожидая ее ответа. Но ответа у нее не было.
– Ангел на твоем левом плече записывает это в книгу, – высказалась Худа.
– Это верно, да. А еще на сердце появляется точечка. Темная точечка.
– Темная точечка? – переспросил Амар.
– Да, – подтвердила мама. – С каждым грехом. Зависть – это грех. Точечка на сердце. Ложь – тоже грех. Еще одно пятнышко.
– Как от несмываемого маркера? – не унимался Амар.
Недавно ему здорово попало за то, что рисовал несмываемым маркером на подоконнике. Мама оттирала что было сил, но окончательно рисунок так и не сошел. Теперь Амар осматривал каждый маркер, перед тем как рисовать, и спрашивал, смываемый он или нет.
– Да, – ответила мама, расчесывая волосы. – Несмываемое пятно. И с каждым грехом сердце все больше ожесточается и темнеет, пока не становится таким тяжелым и черным, что больше не может отличить добра от зла. Не может сказать даже, хочет ли быть добрым.
Все трое испуганно замолчали.
– Конечно, можно просить о прощении Аллаха, – добавила мать. – Раскаяться.
– Раскаляться? – удивилась Худа.
– Раскаяться. Глубоко сожалеть о грехе. И стараться больше не грешить.
