На одном из столбов, поддерживающих брезентовый навес, он стал вести календарь своей болезни, каждый прошедший день отмечая зарубкой. Для него это превратилось в ежедневный ритуал. Наносил он зарубку сосредоточенно, как скульптор, режущий мрамор, а когда заканчивал, отступал назад и вслух пересчитывал их, словно тем самым мог заставить полученное число быстрей превратиться в магическое число тридцать, которое позволит ему сбросить цепь.
На столбе было восемнадцать зарубок, когда взбесилась собака. Это случилось днем. Они с Шоном играли в карты. Шон только успел раздать колоду, как со стороны фургонов донеслись жуткие собачьи вопли. Шон так резво вскочил с кресла, что оно опрокинулось у него за спиной. Схватив стоящую у стены винтовку, бросился в лагерь. Вот он скрылся за фургоном, к которому собака была привязана, и почти сразу Дафф услышал выстрел. Наступила полная тишина. Дафф медленно опустил голову в ладони.
Шон вернулся только через час или около того. Подняв свое кресло, он подвинул его к столу и сел.
– Твое слово – бьешь? – спросил он, беря карты.
Они играли с мрачной напряженностью, все внимание устремив на карты, но оба понимали, что с ними за столом сейчас сидит еще кто-то третий.
– Обещай, что ты со мной никогда так не сделаешь, – выпалил наконец Дафф.
Шон поднял голову:
– Как – никогда с тобой не сделаю?
– Как с этой собакой.
Собака! Эта проклятая собака. Да, зря он так рисковал, надо было сразу ее пристрелить и сжечь.
– Да брось ты… Допустим, заразилась собака – это вовсе не значит, что ты…
– Поклянись! – с яростью перебил его Дафф. – Поклянись, что не поднимешь на меня винтовку.
– Послушай, Дафф, ты сам не понимаешь, о чем просишь. Если бы ты заразился… – Тут Шон замолчал, сообразив: что бы он сейчас ни сказал, будет только хуже.
– Обещай, – повторил Дафф.
– Хорошо, я клянусь, что не сделаю этого.
7
Теперь все стало хуже, чем даже в самом начале. Календарь свой Дафф забросил, а вместе с ним и все свои надежды, которые прежде, хотя и медленно, становились все крепче. А если днем было плохо, то ночь превращалась в сущий ад, потому что Даффу однажды приснился сон. И этот сон стал повторяться каждую ночь, а иногда снился по два или три раза подряд. После того как Шон уходил к себе, Дафф старался бодрствовать, зажигал лампу и читал книгу или лежал, прислушиваясь к ночным звукам: плеску воды и храпу буйволов, пришедших на водопой, пению птиц, напоминающему бульканье воды, выливаемой из бутылки, глухому реву льва. Но в конце концов засыпал, и ему снова снился этот сон.
Он едет куда-то верхом по широкой и плоской бурой равнине. Со всех сторон до самого горизонта ни холмов, ни деревьев – ничего, кроме травы, короткой, как на газоне. Лошадь его не отбрасывает тени – он ищет взглядом ее тень и не видит ее, и это его очень тревожит. Потом он видит какой-то водоем с чистой, голубой и странно блестящей водой. Это его пугает, но он почему-то не может остановиться и едет прямо к нему. Спешивается, становится на колени, заглядывает в воду и видит собственное отражение: звериная морда, покрытая бурой шерстью, изо рта торчат волчьи зубы, белые и длинные. В ужасе он просыпается и до самого утра не может уснуть, вспоминая эту морду.
Шон пытался ему помочь, но был совершенно беспомощен, и это приводило его в отчаяние. За годы, проведенные вместе, их отношения достигли такой гармонии, между ними установилась такая близость, что и сам Шон страдал не меньше своего друга. Он старался бороться с этим чувством, и иногда у него даже получалось, но его хватало только на час – от силы на половину утра. Потом все снова накатывалось, и он ощущал на сердце тяжелый камень. Дафф умирает, и он умрет невыразимо ужасной смертью. Может, это была его ошибка, не следовало слишком глубоко впускать друга себе в душу, а теперь он должен мучиться так же, как и Дафф, вплоть до самых невыносимых нюансов болезни. Разве у человека мало своих проблем, зачем он должен в полной мере страдать чужим страданием?
Задули октябрьские ветры, предвестники сезона дождей: горячие, несущие с собой кучи пыли, мгновенно высушивающие с лица и тела пот, который не успевает принести никакой прохлады; ветры, вызывающие такую страшную жажду, что звери не боятся приходить на водопой днем, на виду у всего лагеря.
У Шона давно хранилось под кроватью полдюжины бутылок вина, и в тот последний день он взял четыре бутылки и завернул их во влажную мешковину, чтобы вино стало прохладнее. Потом, как раз перед ужином, принес их в хибарку к Даффу и поставил на стол. Дафф внимательно наблюдал за его действиями. Шрамы на лице его почти полностью зажили, оставив на бледной коже лоснящиеся красные отметины.
– «Шато Оливье», – сказал Шон.
– Вино неплохое, – кивнул Дафф, – скорей всего, бьет по мозгам.
– Не хочешь – не надо, давай отнесу обратно, – сказал Шон.
– Прости меня, дружок, – быстро исправился Дафф, – я не хотел тебя обидеть. Это вино мне сегодня как раз по настроению. Ты знал, что это вино вызывает печаль?
– Чепуха! – возразил Шон, вворачивая штопор в первую пробку. – Вино – это радость.
Он налил немного Даффу. Тот взял стакан и, протянув к огню, посмотрел жидкость на свет:
– Ты видишь, Шон, только то, что лежит на поверхности. Хорошее вино всегда содержит в себе частицы трагедии. Чем лучше вино, тем больше в нем печали.
Шон недоверчиво хмыкнул:
– Не понимаю… Растолкуй.
Дафф поставил стакан и устремил на него пристальный взгляд:
– Как думаешь, сколько понадобилось времени, чтобы это вино достигло нынешнего совершенства?
– Ну, как сказать… Лет десять, пятнадцать.
Дафф кивнул:
– А теперь мы возьмем и выпьем его. Многолетний труд уничтожится в одно мгновение. Ведь это очень грустно, ты не считаешь?
– Боже мой, Дафф, ты все видишь в мрачном свете.
Но Дафф не слушал его:
– Это как раз и есть то общее, что есть у человека с вином. Совершенство они обретают только с возрастом, в течение всей жизни и постоянных поисков. А когда обретут, их настигает смерть.
– Так ты считаешь, что всякий долгожитель достиг совершенства? – усомнился Шон.
– Плоды винограда могут созревать на плохой почве, другие бывают поражены болезнью до того, как отправились под пресс, третьи испорчены неправильным, небрежным уходом виноградаря… не из всякого винограда получается хорошее вино.
Дафф взял стакан, пригубил.
– А человеку, – продолжал он, – требуется гораздо больше времени, и он должен обрести совершенство не в тишине и спокойствии, как вино в бочонке, да еще в погребе, но в кипящем котле жизни. Вот почему его трагедия глубже.
– Да, но никто не живет вечно, – возразил Шон.
