— Зла-ат! Горностай! Ратибо-ор! Все ко мне! Если б не было побед — не было б и нас! Опрокинем их в Калку-у!
...Ветер степи временами развеивал бурую чадру пыли, и тогда было видно, как крутится сабельный водоворот; как чавкает, сжимая и разжимая свои железные челюсти, лютая сеча; как загнанно мечется из конца в конец синий бунчук тысячника Цогт-Цэя, что прежде вселял в души нукеров отвагу... Мечется и не может сыскать выхода среди пламенеющих стягов русичей...
Внезапно раскололся человеческий рой, качнулся в сторону кургана, ещё и ещё, и... снова грозный лязг мечей, грохот щитов, свист стрел, палиц и секир, и дикие вопли огласили пойму Калки.
Сам Цогг-Цэй — багатур, окружённый лучшими тургаудами, — бился достойно, как подобает тысяцкому, бросался грудью на мечи урусов, показывая пример бесстрашия.
...Его китайский шлем с лисьими хвостами отыскал Удалой — остервенело рванул навстречу коня. «Вот он, гад! Волчье рыло!»
Но не так-то просто было дотянуться до монгольского бунчука! Золотой шлем князя приметили, и тут же тургауды ринулись на него, облепили со всех сторон, как злые пауты на покосе...
Однако, видно, само Небо берегло в сей час Мстислава. Подобно льву, защищающему своё логово с детёнышами, набросился он на вражью стаю, рвал и метал врагов, и скоро погасал свет солнца в очах тех, кого настигал его карающий меч!..
Страх заплескался в бесстрашных глазах Цогт-Цэя, когда чрез все заслоны прорубился к нему «безумный конязь». Весь крапчатый от крови, с распоротой стрелой скулой, он, как сам бог войны Сульдэ, возник на вздыбленном коне!
В чёрном вихре гривы узрел Мстислав оскаленные матёрые клыки тысячника, выпученные, переполненные рубиновой жутью глаза; в выброшенной вперёд руке сверкал меч, на котором горело солнце, купаясь в алой волне острейшей стали...
— Сдохни, пёс!
Суздальский булат перерубил хвалёную ойратскую сталь.
— За Русь! За кровь нашу-у!!
Пунцовая слякоть забрызгала золотой шлем.
...Как кипящие волны, разбившиеся о могучий утёс, отшатнулись от Мстислава монгольские скопища, завидев насаженную на острие меча голову неустрашимого тысячника Цогт-Цэя.
С рёвом ужаса и отчаянья, захлёстывая коней, бросились они прочь от победоносных мечей. А следом за ними, опрокидывая сопротивление всего левого крыла, неслись русские витязи, загоняя «поганых» в реку.
И вновь впереди всех мчался Удалой. Белый конь, ставший красным от вражьей крови, летел чёртом к излучине Калки, словно по полю подсолнухов, косматые чёрные головы которых срубал червонный меч неистового князя.
* * *
Два грозных полководца великого Чингизхана напряжённо следили за ходом битвы; суровы и мрачны были их лица.
Сквозь слабеющий с каждым ударом звон мечей Джэбэ-нойон услышал долетевшие до кургана вопли отчаянья:
— Нас прокляло Небо-о!!
— Бог урусов... сильнее наших!
— А-а-а-агх-аа-ааа! Ааах-а-а-а-а! — пропитанные, как губка водой, паникой и страхом крики неслись от реки.
...Прославленный Джэбэ ещё мгновение прислушивался к заполошному биению своего сердца, а когда наконец стали рассеиваться столбы и кольца пыли, то на месте ристалища, где только что ожесточённо сражалась тысяча храбрецов, полных жизни и пламенной отваги, по всему полю выросли кровавые холмы порубанных тел. Вкруг них споро разъезжали мелкие отряды урусов; убойно тыкали копьями издыхавших монголов, торопко перевязывали своих, укладывали на рогожные волокуши и отвозили к своему стану.
Нойон Джэбэ был в ярости. Его хищный лик корёжила тёмная судорога отчаянья. Неписаная заповедь — «спокойствие есть достоинство сильного» — трещала по швам, как гнилой турлук
[268].
Закрепить сокрушительную победу над кипчаками не удалось. Тысяча его верного Цогт-Цэя, потеряв бунчук, была загнана Мастислябом в реку и большей частью зверски изрублена.
«Да выклюет ворон ваши глаза! Да возьмёт вас живьём земля! — дрожа от бешенства, сыпал проклятья Стрела, кружился по кургану коршуном на замордованном скакуне, в нетерпении поджидая гонцов. — Будь проклят сей чёрный день!»
* * *
— О, Повелитель Степи! Защита и опора нашей жизни!.. К твоим ногам припадаю я — твой верный Ерали, сын Батырхана! — Соскочивший с замертво рухнувшего коня сотник упал ниц перед копытами жеребца Джэбэ; выше его лопатки торчал обломок стрелы.
— Что урусы? — Глаза нойона сузились до росчерка пера, показав свой налитый гневом алый порез.
— О, храбрейший! Небо — свидетель... Шайтан — их вера! Злой дух — их бог! Сегодня не наш день! — Ерали, сверкая зубами, преданно заглядывая в глаза господину, едва стоял на коленях. — Ныне не совладать нам с хрисанами! Цогт-Цэй убит! Сотники Бугае и Аймак-Сухэ из Ганьчжура тоже...
— А ты почему-то жив?.. Почему?!
— Я дрался, как все!..
— Сколько осталось воинов от тысячи Цогт-Цэя?
— Не знаю, мой повелитель... Может, сто... может, двести мечей...
— А где твоя сотня? — Змеиные глаза остановились на истекающем кровью Ерали.
— Клянусь своей кровью... не знаю...
— Зато я знаю! Сегодня и вправду не твой день, сотник! Кровь твоя не на груди, а на спине! Значит, ты бежал от презренных урусов, как трусливый шакал!
— Нет! Нет! Не-ет!! — нукер оглашенно потряс головой. — Не убивай! Не убивай!!
— Уж лучше бы ты сдох вместо своего коня, который принёс тебя на спине сюда... Эй, Дэлгэр! — Джэбэ кольнул взглядом начальника своих тургаудов. — Всем, кто вернулся с реки, перерезать горло. — В холодном голосе темника звучала сталь.
— Но, повелитель! — давясь страхом, засипел Ерали.
— И этому тоже. — Нойон направил коня выше по гребню кургана, к Субэдэй-багатуру. — Они все опозорили меня.
* * *
...Полдень яичным желтком стекал к исходу. Исподволь наступал час длинных теней. Нахлынувшее затишье давило на барабанные перепонки, как давит на уши беспросветная толща морских глубин.
Вся пойма Калки и равнина в сторону Днепра, едва ль не до стана русских, была сплошь покрыта пёстрым ковром из трупов.
Одноглазый Субэдэй хмуро взирал на сапно хрипевшее, овеянное смертью поле; всюду он различал застывшие в немом крике рты, искажённые мукой лица... Страшны и ужасны были разверстые раны павших... и омерзительно глумлив был торжествующий грай воронья и надсадный клёкот могильников, заштриховавших небо своими распластанными крыльями.
— Что скажешь? — Старый полководец, не глядя на подъехавшего нойона, задумчиво поскрёб свой перерубленный шрамом коршунячий нос.
