— Кто-о?! — желая выбить правду, достигая безумия глянцевых белков, кои вместо карих глаз таращились из ослепших от ужаса глазниц, рычал он. — Кто из вас, сук, погубил мою Алсу? Мою любо-о-овь!!
— Это... Рау-шан... — глухо вырвалось из клокотавшего горла. — Это... это она принесла из степи... и подбросила... ей гюрзу.
— Ты-ы?! — Баргутский меч карающей молнией взлетел над головой ощерившейся казашки.
— Да, я! Будь ты проклят, тарантул!
[259] — Глаза Раушан мстительно вспыхнули, мерцая рубином зрачков. — Да погаснет огонь в твоей юрте! Ты, убийца, вырезал весь наш род! Ты загрыз моего мужа Талгат-хана!.. А теперь ещё и забыл о нас... засыпал золотом эту безродную задрыгу, кипчакскую ящерицу! Да иссякнет твоё семя! Да...
Субэдэй, припадая на левую ногу, со страшной силой кинул косой взмах. Тело красавицы Раушан не шелохнулось — осталось на месте и будто держало руками свою отрубленную голову.
...И вновь меч багатура, но теперь уже алый, в косом полёте описал дугу.
— А-а-а! Аа-ааах!.. — дикий крик оборвался под закопчённым сводом Весёлой юрты. Небесная ласточка Чолпон с мучительно зажмуренными глазами, как от вспышки молнии, упала на парчовый тюфяк.
— Не-е-е-е-ет! — Из распахнутых глаз Айгуль сочился текучий ужас...
* * *
Застывшие в ожидании тургауды шарахнулись, как от огня, когда Субэдэй тяжело перешагнул порог юрты. Его перекошенное яростью и мукой лицо пятнал бордовый отпечаток разверстой пятерни.
— Сжечь! — Он указал на юрту, вытирая меч о полу халата.
— Но там!.. — Старый Саклаб, судорожно дёргая кадыком, ухватился за кольчужный рукав старшины тургаудов. — Там женщины!..
— Пошёл прочь, раб! Если не хочешь разделить их участь! Беркут с пути не сворачивает, Барс с Отгрызенной Лапой два раза не повторяет. Эй, Мансур! Досхан! Поджигайте!
...Весь в крови, как одноглазая смерть, Субэдэй, будто коршун, взлетел на спину храпящего Чауша.
— Поднимайте орду! Седлайте коней! Мы идём!
* * *
Светало.
Князь Мстислав — в чём мать родила, с одним крестом на груди — бодро вышел из блестючего от росы шатра; перекрестился на «бело небушко»; опрокинул на себя дюжую бадью родниковой воды, растёр белым рушником до макова цвета мускулистое тело, на оном бугрились и перекатывались упругие ремни мышц; весь дыша силой и удалью, гулко хлопнул в ладоши:
— Ясноок! Мои доспехи! Меч и знамя!
Князь придирчиво глянул на проворного оруженосца, нырнувшего в шатёр за одеждами, а у самого ёкнуло сердце. «Где ж этот Савка, прогляда? Где стяг мой Ярое Око? Али не достало сучонку пяти дён хоругвь довезти? Жив ли пострел?.. Храни его Бог!» «Без стяга-покровителя нельзя! Сие гибель, брат... — словно из-под спуда долетел голос киевского родича Мстислава Романовича. — Ой, смотри, друже, с огнём играешь».
Удалой, облачаясь в белые одежды и звонкую броню, скрипнул зубами: «Черт в костёр! Чем ворожить да каркать, братец... ты б лучше со своей дружиной рядом был. Ведь не за Галич, за Киев твой здесь стою... Нет, вру, Боже, прости грешного... За Веру и Русь. Ладно, живы будем — не помрём. Ишо поглядим, чья возьмёт!»
...Из-за вереницы повозок с двуручным мечом на плече показался воевода Степан. В стальном панцире, как кряжистый краб, он вёл в поводу своего буланого Печенега.
— Долгие лета, княже, — сбрасывая с плеча меч и опираясь на его средокрестие, хмуро пробубнил Булава. — Дозволь и мне, защита, в последний раз с тобой тишком перемолвиться.
Князь одобрительно тряхнул головой, рассыпая по плечам сырые, тёмные от воды пряди, и увенчал чело строгим, с золотой насечкой, шлемом. Щёлкнул серебряной застёжкой, закрепив на широких железных плечах пурпурный плащ.
— Что ж, утре вечера... выходить, не мудренее?
— Ты проследил, чтоб наших раненых зараз с другими ростовцы забрали? — вопросом на вопрос перебил Удалой.
— То сделано, княже, — воевода взбугрил желваки и продавил своё: — Так мы... подмоги... так и не станем ждати?
— Как Бог свят, — натянуто усмехнулся Мстислав и, принимая из рук Ясноока свой меч, искоса глянул на угрюмого Степана. А тот, сплюнув с досады бранное слово из-под моржовых усищ, точно прочитал в суровом княжеском взоре: «Уймись, Булава! Ишо раз — не спущу! Довольно кунявкать да тютькаться с этой мыслью. Решено — отрезано. В помощничках не нуждаюсь! Даром никто не нужен. Токмо под ногами путаться будут да рать с панталыку сбивать!»
«Эх ты, головушка... На забой нас ведёшь! — багровея сердцем, чертыхался Степан. — Гордыня очи тоби залепила! Не видишь ни зги. Грех на душу великий берёшь...» Так думал, так рвал себе душу воевода, но вслух лишь одно решился молвить:
— Ты всегда желал невозможного.
— Желаю и сейчас! Как подобает князю!
К Мстиславу подвели остроухого туркмена, крутого нравом, нещадного в скачке, злого в бою. Его насилу удерживали два ражих половецких конюха, повиснув на поводу.
Удалой, не скрывая восхищения, похлопал по тугому атласу шеи:
— Красавец!
Провёл ладонью по раздутым норам бархатных ноздрей, успел отдёрнуть пальцы от клацнувших по-волчьи зубов.
— Ах ты, сучий потрох! Не балуй наперёд, чертяка! У нас с тобой всё впереди.
Скакун и вправду был на загляденье хорош, под стать седоку. Не конь, а дьявол под золочёным седлом. Грудные мышцы развиты до крайности. Ноги точёные, стройные, дюжие; бабки
[260] крепки и отменны, копыта тверды и высоки, ни дать ни взять — четыре кубка, закованные в серебро шипастых подков. В агатовом блеске глаз так и тают алые искры, готовые вспыхнуть огнём.
Князь, на зависть и молодому, резво метнул своё крепкое тело в седло, поднял на дыбы оскаленного жеребца, смирил властной рукой.
— Нуть, вот!.. Слава Святым Угодникам... Погутарили! — Булава гневно куснул князя взглядом и поймал носком вертлявое стремя. — Кто б сумлевалси...
* * *
Построенные в боевые порядки полки были готовы к смотру, когда к галицкому шатру с голубым вымпелом с благой вестью подскакал на крапчатом белогривом коне князь Данила Романович.
— Слава Христу! У нас пополнение! На зорьке к моим волынцам подошло пятьсот панцирников и двести конных латников!
— Кто такие? — В синих холодных глазах Мстислава заиграли золотые лучи.
— Ростовцы! Князь выделил греть мечей и копий из тех, что остались в его дружине.
