* * *
...Туго пришлось и ростовцам. Встречный порыв татар был ужасен. Их конница гнала перед собой яростный спрессованный воздух, кромсая его всё тем же свирепым кличем: «Кху-у! Кху-у-у!» Как и волынцы, и галичане, ростовцы наблюдали неумолимо приближающуюся, всё сметающую на своём пути стальную волну.
Чёрные бунчуки, сверкающие полумесяцы сабель и мечей, изжелта-смуглые лица, перекошенные звериным оскалом; широкие скулы и рыжее пламя в узких глазах.
...Князь Василько Константинович против воли ощутил оторопь, подспудное желание кинуться вспять, расступиться на пути этого беспощадного лютого урагана. Но уже после следующего удара сердца он услыхал, точно со стороны, свой собственный крик, рвущийся из груди:
— К бою! Не потакайте страху! Отправьте этих тварей в небытие!
...Монголы бились со зверской исступлённостью, славя своих богов и Чингизхана, раз за разом их хищные кривые сабли и мечи вырубали из строя ростовцев, но и русичи были крепки и тверды в православной вере, сильны не числом, а доблестью, а уж стойкости им было не занимать. Спорым ратным ударом членил врага на куски русский меч, разваливал до седла парную рычащую плоть и, омытый дымящейся кровью, вновь взлетал к небу...
Но, как ни был высок дух ростовцев, конный неприятель, превосходящий числом, стал теснить обессиленные пешие рати. Не было среди них уже славного бойца Ратибора, не было Быстрокрыла и Макария Белого, не было Никиты и Твердослава, Евстафия Свернигора, Захария Железного Кречета... как не было и многих, многих других богатырей Ростова, геройски сложивших головы за это безымянное, пропитанное кровью волчье поле.
...Всё это видел князь Василько, да мечи его конной дружины не могли дотянуться — помочь пешцам.
— Кху-у! Кху-у-у! — сверкали голубым ливнем клинки монголов.
— Урагш! Урагш! Хош-халь!
[239]
Стрелы разлетались веером над шеломами ростовчан; выклёвывали глаза, цвиркали по кольчугам.
— Брешешь, га-ад! Отцу и Сыну!.. Руби их, сук!!
— Умрём здесь! Но не отступим! — бурлило по рядам.
...И вновь сшибаемая сталь, оглушительно лязгнув, бешено застучала, заскрежетала, зачакала, как в кузнице у чертей. И снова расклиненные, обезглавленные, надрубленные тела стали зависать, падать под копыта осатаневших коней.
Золочёная кираса сделалась рябой от разбрызга алой росы, белый плащ был дран и рассечён в двух местах татарским копьём, когда меч Василько наотмашь срубил у нападавшего плечо по самую ключицу... Князь успел краем глаза подхватить затухающий взор монгола, остекленевшие глаза которого слепо таращились в тусклую латунь азовского неба. Застрял в раскалённой памяти Василько и сам след его страшного удара. Булат-меч срубил мясо с рёбер, под решёткой которых дёргалось сердце, толкая по жилам кровь...
* * *
...Земля испуганно содрогнулась и загудела под сотнями лошадей, когда князь Мстислав Мстиславич повёл за собой в кровавую сечу половецкие скопища.
Сам он давно горел лихорадкой схватки. Его белый конь с гранатовым огнём в глазах рвался чёртом во весь опор, ляская зубами о трензеля, с каждой откинутой саженью приближаясь к летевшему навстречу врагу.
Чёрный клин конницы татар, бегло разворачивающийся в галопе, огласил ристалище звериным рёвом, над шлемами вспыхнула стальная щётка мечей.
...Сквозь режущий свист в ушах Удалой краем уха услышал нарастающий за спиной топот половецких коней.
Первая стрела злобной осой тягуче просвистела над его головой. Следом её нагнал целый рой чернопёрых подруг. Рядом чмокнуло. Дико зареготала лошадь. На миг обернувшись, князь выжег в памяти клеймо увиденного: угорский конь младшего воеводы благоверного Бориса, задрав окровавленную морду, со всего маху опрокинулся через голову, вырвав из стремян седока. Оглушённый Борис даже не успел укрыться щитом. Его тут же растоптали каменные копыта несущихся следом коней.
— Да пребудет с нами Бог! — Прямой меч накренился вкось, замерев над прижатыми ушами несущегося коня. — Сметайте поганых! Бейтесь до последнего вздоха!
...Мстислав в слепящем сполохе мечей и щитов выхватил из несущейся на него лавы перекошенное ненавистью лицо в меркитском шлеме: оскаленный рот, налитые звериной лютостью глаза.
Гранёный «лепест» копья с убойным звенящим скрежетом скользнул по щиту князя, и в следующий миг... монгольский конь понёс прочь обезглавленное тело.
— Это вам за кровь русскую!
Следом меч князя раскроил голову тургауда, вихрем наскочившего на него.
— Это за Веру нашу! Чтоб неповадно было!
Конь Мстислава встал на дыбы, сшибся грудь в грудь с саврасым жеребцом татарского тысячника... Зубы их грызли друг друга, рвали гривы с лоскутьем кожи, обточенные, как речной голыш, копыта в мясо секли и рубили шкуру!..
Князь, поднырнув под руку могучего багатура, дал шпоры жеребцу... Меч, как акулий плавник, рассёк плоть и ушёл в чёрную мглу кишок, туго дрогнув на выходе алым языком своего острия.
...Вокруг всё грохотало, орало и лязгало! Всё смешалось, слиплось, сцепилось в грязно-бордовый, рычащий проклятьями ком; раненых и убитых придавливали всё новые тела — земля на глазах превращалась в копошащуюся, пульсирующую груду окровавленных тел. Под толчеёй лошадиных копыт отовсюду тянулись руки; пальцы корёжила агония, перекошенные рты рвал предсмертный хрип, и тот, кто срывался с седла в рычавшую, краснозубую киповень, уже не мог вырваться из этого ада.
— Береги-и-ись, княже!! — Воевода Ярун на скаку выпустил калёную стрелу в несущегося монгола, но наконечник звонко чокнулся в занесённый над головой Мстислава широкий полумесяц клинка.
...Князь крутнулся в седле, не успевая пережить увиденное. В кипящем сознании ахнуло: «Вот она — смертушка!..»
Но в ту же секунду мелькнул краем меч Сергуни Мельницы, и голова монгола слетела с плеч, хряснулась о землю, теряя каракитайский шлем; обнажился синеватый, выбритый череп с перерубленным мочалом тёмной косы.
В следующий миг сабельная круговерть отбросила галицкого князя от своего спасителя. Оглянувшись через плечо, Мстислав Удалой выхватил взором в чёрном пламени конских грив багряный меч Мельницы.
...Сквозь гвалт и лязг стали прорвался тревожный глас монгольского рога, сигналившего: «Отход».
Мимо обезумевших от крови воинов промчался на горячем скакуне татарский гонец. Припадая к разгривку скакуна, ловко укрываясь круглым щитом от летевших в него кипчакских стрел, он размахивал ханским рогатым бунчуком и запалённо что-то орал старшинам.
Насилу докричавшись, он ударил мечом плашмя по дрожащему мышцами крупу коня. Следом за ним, вырываясь из «кинжальной пасти» половцев, словно лохмотья войлока, полетели остатки татарской тысячи.
