Савка отдыхал на корме после проведённых в седле дней. Сокольничего от его Пепла (запертого в закуте) отделяла щелястая плетёнка из краснотала да брошенная поверх загородки рогожа...
Проплывавшая мимо степь покоряла Савкину душу своей первобытной дикостью, необъятным простором и волей; раздувала в его сердце угли ушедших веков, в которых звучал призывный зов предков. Он бездумно следил, как, гонимые ветром, странствуют по небу белогривые табуны облаков. Как, распластав полудужья широких пальцатых крыльев, парят в поднебесье орлы, как живёт и дышит на отшибе, вдали от людей, своей жизнью Дикая Степь... И многое из этой жизни ему нравилось, глубоко западало в душу... Ложкой дёгтя была лишь передача в чужие руки Кречета. Вручая повод жадюге-паромщику, Савка точно кусок от сердца отрывал, но что оставалось? Можно было, конечно, и так... и сяк поступить. Но в одном случае он терял время и ему уж точно было не нагнать дружины, в другом... нет, мать и отец научили его уважать и помнить Христовы заповеди.
Зато о них, похоже, и слыхом не слыхивал дядька Антип; паромщик был рад до ушей, на чужой беде срубив крупный барыш. «Потеряй стыд — будешь сыт». Рябой паромщик по-свойски подмигнул ему и стал выводить чёлн на быстрогонный стрежень, споро обходя бурунистые коловерти, норовя держать судёнышко под углом к волне.
Савка, впрочем, недолго хандрил о дерьмовой сделке: тревога о князе съедала его целиком. Святая хоругвь превыше! Князь Мстислав ждёт её как манну небесную, как светлую весть от своей благоверной, как оберег дружины и залог успеха на поле брани.
* * *
Он, убей, не помнил, когда сон смежил веки. Слух баюкал бесконечный журчливый плеск волн, лизавших борта челна... И в эту «колыбельную» вкрадывались невесть откуда давным-давно забытые картины и голоса.
— Эх, Савка-оголтень, — жарко, как полено в печи, трещал один из них. — Зелен ты ишо, глупой як телятя. Я тоби, конешно, могу поняти... Оно дело молодое... хотца перчёного... Но знай наперёд... тяжко с бабой, як ни крути. Одному лёгшей. Бабы — оно понятно, ангелов хочут в нас зрети... Вот ить создал же нас Господь... ни мы без них, ни оне без нас. А по совести, хоть и грех, а в тыблочко. — Улыбка мелькнула под зарослями знакомых усов. — Мужику треба жинка, коя дополняла бы евось... И баба, оная дополняла бы его жинку. Оно и понятно: баба щипком жива, мужик — утехой... Гляди, не наступи в лепёху, Савка!
...А потом Сороке вдруг увиделись на росистой траве её дымчатые примятые следы. Он даже как будто увидел её в прозрачной исподнице, пробежавшую через двор, доить коров. Молочно-белые икры ещё долго истаивали перед его взором... А чуть погодя он целовал завитки на её висках, тёмно-русые брови, вздрагивающие ресницы, краешки закрытых глаз. И видел родную тихую речку; потемневшее золото стогов, мальцов, трунивших верхами, без седел, в ночное... На колокольне звонили к вечерне. Рассыпчато и звонко падали медноголосые всплески... А там, у изумрудной заводи, где речка делает капризный поворот, притихшая стайка посадских девиц пускала венки по воде... И снова он видел средь них свою зазнобу Ксению. Румяная, весёлая, поводя красивыми дугами бровей, она смеясь перебегала вместе с подружками через хлипкий мосток, следила цепким взглядом за пущенным венком...
И всё это виделось ему рядом — лишь руку протяни; одновременно охватывал подспудный страх: так несусветно далеки и призрачны были все те картины. И уж откуда-то совсем из преисподней, словно за гранью смертельного круга, до слуха донёсся истошный крик: «Татары!»
Савка проснулся от колотьбы — паромщик тряс его, как трясут дерево, чтобы сыпались плоды.
— Як на духу, служивый! Я-сь возвертаюсь! Брось затею свою! Нехай с ней! Могут споймати нас. Зарубають татаре! — в голос зарыдал речник, комкая в кулаке сивую бороду. — Хошь режь мене, жги! Ан дальше не можу... Шабаш! Нутром чую — смерть тама!
— Гад! — крикнул Сорока пронзительно и зло. — Ты!.. В зубы тоби и в дыхало! Князя мово с дружиной погубити вздумал?! Да ты сам меня без ножа режешь! Я ж тебе за то... коня княжеского отдал!!
— Да шоб ты ясным огнём сгорел со своим жеребцом! Забирай коня-а! Забирай седло с попоной! Серебряны стремена... Усе забирай! А мене жисть дороже! У мене жинка! Детёв богато! Тильки дочери четыре! — Паромщик выкинул вперёд четыре пальца. — Их, кур, ишо выдать замуж нады! Убьють мене, чёлн загублють, шо им тады делать? К кому податься?!
...Савка перевёл огнистый взгляд на руки речника; мозолистые, большие, широко и плоско раздавленные работой, они мелко дрожали, будто их моросил бес.
— До Хортицы далече?! — Савка дёрнул щекой.
— Водой — полдня. Верхами — дён. Отступись... Тьма там и гибель!..
— Заткнись! На сук вас всех! На шворку!
— Да погодь ты! Не приведи Господь тоби с дикими обнятьси, кишки твои псам скормють!
Антип вдруг схватил руку Савки и окостенелыми от страха пальцами начал её тискать, трясти:
— Окстись! Окстись! Ты слыхал мене, бисов сын? Слыха-ал?!
— Сдурел, шо ли?! — Савка насилу вырвал руку, ухватился за борт; воспалённый взгляд его скакал по бурым холмам, жёлтым береговым осыпям, но ничего не находил, что могло бы дать основание для тревоги и подтвердить опасения паромщика. Однако напряжение дядьки Антипа передалось и ему. Глядя на стремительно приближающийся «татарский» берег, Савка испытывал гнетущее ощущение, будто он застыл в нерешительности перед змеиным гнездом и стоит ему шелохнуться, сделать неосторожный шаг — он получит смертельный укус. Но звучал в ушах голос наставника: «Сила и дух! Ежли сломаешься, отступишь, ты всё едино мертвец!»
...Распугивая прибрежную птицу, разрезая носом лодки зелёную рясу из кувшинок и водорослей, они подгребли к берегу. Когда широкое днище челна зашипело о песок, Савка вывел из «затвора» Пепла, сошёл с ним на берег, огляделся.
— Нуть, где? Шо?! — не владея собой, подбежал Савка к паромщику. — В сече вас, хитронырых, нет! Крутишь хвостом, нёс! Где твоя татарва? Трус, мать твою!..
— А вот принюхаисси — узнашь! — скрипя зубами, судорожно оправляя армяк, злопыхал речник. — Я шашлам с погаными не потатчик!
— Шо-о?! — Савка, враз остервенев, схватил за ворот Антипа. — Ты кого, кровопер, потатчиком назвал? Какие... в душу шашлы?!
— Отчепись! Р-руки! За грудки не берись! — задыхаясь, хрипел дядька Антип, ворочая сильной шеей. — Не бер-рись, говорю! Один чёрт, я дальше ни шагу!
Делать нечего: Савка, как назло, с парусом обращаться обучен не был. На прощанье махнул наотмашь, и схаркнул дядька Антип под ноги два красных зуба. Сорока вдарил бы сволоте-паромщику по роже ещё, да тот и так, хрипя и отплёвываясь, не мог подняться с колен.
Савка вскочил на коня.
— Моли Бога, шо вживе осталси. Но больше на глаза мне не кажись. Убью.
Яростно вытянув Пепла нагайкой, он помчался на юго-восток вдоль левого берега Днепра. На востоке вспыхивали зарницы, погромыхивали медные раскаты грома, а в сердце Савки выстукивались слова княгини Таисии: «Бери хоругвь и скачи. Торопись. Будь нашему князю знаменем. Будь надеждой и верой!»
