Он не ответил, продолжая смотреть с бурным нетерпением. И это не пугало, не угнетало Ксению, а, напротив, разжигало в ней пыльче ответное чувство ждущей, томящейся страсти. Чего греха таить? Она любила его целиком, с головы до ног, и чуяла нутром, что любовь эта ей дарована Господом — раз и навсегда.
— Тьфу, голова с дырой! — Он вдруг встрепенулся, стянул с сундука свой проклёпанный пояс и, рассекретив потай с внутренней стороны ремня, достал серебряный перстенёк с рубином, похожим на огненный глазок сказочной змейки. Дунул на него, точно хотел вдохнуть свою мучительную страсть и через камень передать её Ксении. Она желанно протянула руку, подставила выгнутый мизинец, и он насадил перстенёк, узрев, как затлела в гранёном камне от её тепла сочная, пунцовая искра.
— Ты мой коханый... — горячо прошептала она. — Люблю тебя! Никому не отдам! Слышишь? Чего молчишь?
— Поди сюда. — Он притянул её к себе, легко подхватил на руки. Рассыпавшаяся коса и ночная рубаха обдали его душистым бабьим запахом; нежные руки требовательно обвили крутошеего, статного Савку.
...Насилу сдержав кипящую кровь до перины, он дал себе волю, оставшись с одним нательным крестом на шее.
— Савушка, родненький, погоди!.. Я сама сыму...
Но он больше не слышал её «кудахтанья»; долгожданно и зло рванул ворот исподницы, распластав её до стиснутых перламутровых колен. Ахнулся пылавшим лицом в вывалившиеся розовато-белые, девически тугие груди; жадными губами заглотил, как окунь наживку, вишнёвый поплавок соска, зарычал зверем...
Ксения в каком-то судорожном дурмане обмакнула пальцы в берестяной туесок, полный цветочного мёда, и провела ими по его мокрому рту, шее, плечам, напряжённому жёсткому животу... Потом припала губами к желанной плоти и жадно, со стоном принялась обжигать Савку горячими поцелуями.
В её крохотной светёлке сейчас крепко стоял запах трав, пота и перечной страсти.
— Любый! Любый!.. — Она, срываясь на визг, кусала губы, не боясь своими криками разбудить округу.
— Ксанушка! Сердце моё!.. — яростно сбрасывая покрывало на пол, приподнялся на руках Савка; сверкавший взгляд его враз охватил её всю — с головы до высоких чудных ног, задержался на миг на близком дышащем животе, под которым сокровенно выступал золотистый пригорок.
Он разглядел её, как сокол высматривает с крыла свою добычу — горлицу — перед ставкой-броском. «Ух, и ядрёна девка!» Он вслучай столкнулся с нею глаза в глаза. Истово любящий, с лёгкой тенью стыда взгляд в упор дрожал вопросом: «Чего ждёшь? Вот она я... вся твоя...»
— Ксанка, кровь моя! — вновь прорычал Савка, нетерпеливо раскидывая нежно-розовые бёдра. С пульсирующим безумием, зарождающимся где-то в глубине естества, он продолжал настойчиво, уверенно и ритмично наполнять её собою.
...Ксения вырывалась, извивалась под ним, плакала, хохотала, забрасывала ноги ему на спину, впивалась пальцами в его жилистые, перевитые мускулами руки и заполошно, точно в сладком бреду, шептала:
— Ещё! Шибче, шибче! Укуси, укуси меня! Ну же! Сделай мне больно!
И он кусал её, зарываясь руками в пшеничные пряди, скользил губами и языком но напряжённо откинутой шее, вздрагивающей груди и бёдрам.
— Не можу, не можу, не можу больше! — раздирая ногтями его лопатки, она в исступлении замотала головой и, вдруг обмякнув всем телом, задрожала.
* * *
...Минуло полчаса, а быть может, и более, прежде чем руки Ксении обессиленно соскользнули с покрытой испариной шеи Савки. Он откинулся на спину, а она в ленивой истоме сомкнула ноги и натянула прохладное покрывало до ключиц.
— Ну ты и ведьма на помеле, — сдавленным голосом в блаженном забытьи выдохнул Сорока, всё ещё ощущая горячую пустоту в голове и теле. — Да уж, ум на ум не приходится. Ты ж видишь, я балясы точить не привык, но... с тобой не соскучишься.
— Смотри-ка, да ты смышлёный, — наслаждаясь состоянием блаженства, подтрунила она. — Да только держи подо лбом, бушь дурить — о сметане не мечтай, я такая.
— Не вели казнить, вели слово молвить, — усмехнулся Савка. Он лежал счастливый, без мыслей, без чувств, закатив под веки остановившиеся глаза.
— Эй, государева служба! Сокольничий! — Она нежно укусила его в плечо. — Ты только не спи, слышишь? Ужли не хошь ещё позабавиться? Али отвоевалси наш богатырь ломаный на бранном полюшке?
Она с вызовом отпахнула цветастое покрывало. И Савка поневоле не смог оторвать взгляда от манящего скрывного места, оное в рыжем свете лучины высвечивалось как треугольный осколок закатного солнца.
...И вновь он, твердея мышцами, подминал её под себя, тискал и ласкал плотный сбитень округлых, как чаши, грудей, снова жадно лапал её волнующе тугой и широкий, как у нагулявшей в степи кобылицы, окатистый зад и вырывал из неё рычащий стон, раз за разом проникая в её сочный зной, в её незримое пекло. И снова они подкатывались нерасцепным рычаще-визжащим клубком к оскаленной пасти бездны, у которой не было дна... И снова срывались в неё, блаженную, — счастливые, любящие, молодые...
А потом он нежно, едва касаясь, целовал её дрожащие, настороженные, точно крылья бабочки, густые ресницы, горячие и душистые, как яблоневый цвет, ланиты, припухшие от лобзаний уста и прохладные переливчатые струи волос, чувствуя их тончайший луговой аромат ромашек, васильков и клевера. Целовал её рдяное атласное ушко, но... мыслями уже был где-то далёко...
— Савушка? — В голосе послышалась плохо скрытая женская ревность. — Ровно шой-то не так, да?
— Нет, — задумчиво усмехнулся он. — Всё так и даже купнее...
— Да шо же с тобой? — Ксения взволнованно приподнялась на локте, смутные подозрения кольнули в сердце.
— Да полно тебе, любава. Шо ж ты хошь от меня? — Он строже посмотрел в беспокойную зелень её глаз и, сжав с ласковой властностью плечо Ксении, сказал, беря низкие ноты: — Время, однако. Пора и честь знать. Пойми ж, ненагляда, не кохаться да вылёживаться я мчался в Галич. Вот и крутит, турсучит меня бес. Як же там завтре? Всё ли ладом? Да и ты, голуба, дала бы своим очам покой трошки. Ещё чуток... и тебе скотину доить вставать, корма задавать, так ведь?
— Тётка Евдокия подменит, я ей шепну на брезгу
[208]...
— Нуть, тётка Евдокия!.. А меня, язвить в душу... какая тётка подменит? Ксанка! Да ну тебя... Ну шо ты, право, хошь от меня?
— Того же, шо и ты... — Она навалилась сдобной грудью ему на плечо, приоткрыла коралловые пухлые губы. — Я ещё тебе люба?
— Ай, змея подколодная! Будя зуб точить. — Савка чмокнул её в нос. — И так, и сяк наперёд знаешь. Шо дальше?
— А дальше... Христос с тобой, спи, проклятый! — Она клюнула его губами в щёку и, затаив обиду, легко соскочила с кровати.
Подойдя к прорубу окна, где на дубовой полке стояли горшки и миски, она обернулась, уверенная, что Савка не может оторвать глаз от её крутых бёдер, и едва не сорвалась от злости.
