— Господь с нами! — раскачивая перед собою кубок, рычал Злат. — Время мечи омыть кровью поганого нехристя!
— Лю-бо-о!.. — подхватывали за столом, и уже с другого конца летело:
— Нам ли, русичам, да убояться кого? Враг побежит! Накрутим им холки!
— Препонов и рогаток нам нетути! На рассвете выступаем!
— Трепещи, Чагониз, пёс смердячий! Край твой близок!
А меж рядов с разносолами да заедками разнеслась трепотня-голготня шутов-скоморохов:
— Эй, господа, пожалуйте сюда! Жители посадские ближние и дальние!
— Ефим?
— А-а!
— Хрен на!.. Ворона-кума, галка-крестница, тоби ровесница!
И в помощь прежним высоким «козлетонам» гудящим колоколом грохотал чей-то игривый бас:
— Эхма — без ума, шо пялишься? Караул! Караул! Из-за вас наш Федул губы надул. Честной народ собирается, представление начинается!..
...Хмурясь, Мстислав Удалой вышел из-за стола распаренный, как из бани, отмахнулся от пьяных зазывных окриков. В отличие от других, он много не пил — держал подо лбом: наутро выступать. Да и кусок, по правде, в горло не лез. Раздумчиво глядя под ноги, он поднялся на верхнюю галерею великокняжеского терема. Маяло и грызло Мстислава то, что скривил он душой и не поступил так, как ему подсказывало сердце-вещун. Правота была на стороне князя Василько и ещё тех немногих трезвых голов, кто истово радел за то, чтобы выступить против татар «под одной волей». «Должно и мне было стояти на том, а не мириться... Застила тебе нажива глаза, помутила разум!..» Те оправдания и доводы, которые он мысленно подсовывал себе, были пусты и трещали, как ореховая скорлупа...
Единственное, что решил Мстислав для себя твёрдо: при первой же возможности склонить вождей принять предложение Ростовского князя. Убеждение это вызрело в нём, когда воевода Белогрив донёс весть с заставы... Но чтобы избежать дальнейших раздоров, ни князю Киевскому, ни кому другому Мстислав убежденья своего не выдал, наперёд зная, что большинство придерживается совсем другого мнения.
Сейчас ему хотелось увидеть князя Василько. Открыть ему своё сердце, излить душу, покаяться. Мстислав помнил, как выходил ростовчанин из гридницы... тот был чёрен от думы и заботы. Помнил и то, как Василько мрачно сказал: «Ох, вспомните меня... добром мы не кончим. Не так след воевать. Не богатства нечистых надо искать, а скопища их силы ратной. А уж идти вразброд, когда каждый чело от другого воротит... сие своей да волей накликать на себя гибель».
...Удалой искал Василько, а столкнулся на галерее лоб в лоб с двоюродным братом — князем Киевским. Мстислав Старый выжидающе оглядел тёзку, усмехнулся в серебряные с чернью усы:
— А ты зачем не со всеми? Разве меды мои не сладки да шуты не веселы?
— Да уж какое веселье... — В низком голосе Мстислава Удатного слышалась грустная лютневая струна.
— Негоже, брат, обижать меня. Разуй очи, — он кивнул на ликующие, звенящие кубками и выкриками столы, — огня и страсти там, як у гарной бабы!
— Поперёк мне веселье ваше, — натуженно ответил Мстислав, раздражённо шевельнул бровью и упёр взгляд в дощатый пол.
— Да что с тобой? — насторожился старший. — Всё будто миром решили... Перецеловались, обнялись как братья, обещали слёзно: «быти вместе и в горести, и в радости, и в прочем».
Мстислав Галицкий криво усмехнулся, глядя на пирующих, начал с расстановкой, но вдруг ляскнул по-волчьи зубами:
— Ужли и вправду ослеп ты, пресветлый? Никак, убаюкали тебя их сладкие речи? Да в наших дружинах и после клятв... единства, как в том частоколе... щелей и проломов шибче, чем брёвен. Ежли пойдём в Дикую Степь врозь — пропадём, так и знай. Татары пройдут промеж нас, как вши сквозь волосы. За Днепром всё в тенетах
[186] их, ни пройти, ни проехати... Котян не врёт, враг слажен в бою, плотен и быстр, будь он проклят!
Мстислав померцал чёрно-синими, озлевшими враз очами и, скрежетнув зубами, сказал:
— Верь мне, брат, я готов поплатиться жизнью, коли не прав!.. Но готовы ли поплатиться все вы... ежели я останусь в правде? Кстати, о тех, кто опутан паутиной... Как думаешь, кому способит Бог: пауку или мухе?
— Я услышал тебя... Понял. — Киевский князь сгорстил бороду — видно, сдерживал рвавшееся наружу жёсткое слово.
— Понять мало, брат! — младший досадливо повёл кольчужным плечом. — Запомнить сие надо и сделать выводы!
— Ты знаешь, Мстислав, я никогда не умел выражать соболезнований и...
— Тогда ближе к делу.
— Будь краток, брат. Что предлагаешь? — сурово прозвучал вопрос.
— Возглавь рать, Мстислав Романович!
— Аты-ы?!
— Я подчинюсь... Вот крест! Руку твою поцелую прилюдно! У стремени твоего стоять буду!
— Младой ты, горячий, брат... Думаешь?..
— Знаю! — выкрикнул Мстислав.
— М-да... Кто б знал... Тяжкую задачу ставишь. Киев нынче не тот... Дело надо по силам выбирать.
— А ты осиль! Подыми Киев! Возвеличь, сделай его прежним, каким он был... А то ведь как... Быков да баранов-то мы твоих одолеем, — Удалой улыбнулся белой блесной плотных зубов, — особливо ежли в три рта навалимся, а вот с татарами...
— Будет беду накликать, и так тошно, — прислушиваясь к самому себе, осёк младшего старший. — Однако в одном ты прав наверняка. Друзей преданных надо всегда держать близко возле себя, но врагов ещё ближе, бно-о, гляди на них... Все теперь за вином да яствами в Любви и верности клянутся. — Князь посмотрел сквозь подозрительный прищур на разгулявшуюся братию и, положив тяжёлую руку на плечо Мстислава, продолжил: — Но я-то ведаю... ни один из них ещё вчера без зла да клеветы мимо Киева не проехал... Да, брат, наш славный род уважают, боятся, помнят, но и врагов у нас тут с тобой, как на сучке блох. А ты, гляди-ка, ладно глаголешь... рад, что не только силой, но и умом наградил тебя Христос. Ладно, с Божьей помощью да с молитвой попробуем сгорстить воедино княжьи дружины. Ты вот что, Мстислав Мстиславич, — киевский князь крепче сдавил плечо галицкого князя, — прости и меня, грешного. Не попомни зла... Кто нынче святой на Руси? У меня, может, грехов втрое более, чем у тебя.
...Проникновенный, скорбный звон колокола на Святой Софии заставил того и другого осениться крестом.
— Прости беззакония наша, Святая Троица, — шептали губы. — Дай нам и Ты, беспорочная Богородица наша, силы, ума и терпенья...
Закат угасал. Небо на западе отпылало тревожным рубином, оставив тонкую прожиль бледной кровицы. Но и та рассасывалась, стекала за горизонт, истаивала на глазах.
Стяги княжеских дружин под ветром, налетевшим с непроглядной тьмы востока, порывисто трепыхались и гулко хлопали, как паруса. Развешанные вертикально, сверху вниз, на каменных стенах киевского двора, они будто ожили и вместе с дружинами напряжённо ждали своего грозного звёздного часа.
