Галдящая детвора облепила горохом галереи
[162], заборы, деревья... Златоносное празднество медленно уходило, а вместе с ним на душу исподволь опускалась светлая печаль, в которой продолжал слышаться тонкий звон сталкивающихся хоругвей и, казалось, был виден их священный блеск.
* * *
Князь киевский Мстислав Романович, так и не дождавшись гонцов с севера от властного и надменного князя суздальского Юрия Всеволодовича, с началом крестного хода вышел к собравшимся свитам.
На высоком белокаменном крыльце княжих хором сперва вычеканились парами двадцать дружинников, все как один видные — косая сажень в плечах, в кольчугах, броне и шлемах, при мечах и коротких, для ближнего боя, копьях. Рослые латники сошли по ступеням и замерли по обе стороны «спуска», ожидая своего властелина — Мстислава Романовича.
Он объявился не сразу; тяжёлым господским, во всю ступню, шагом вышел под свод, сопутствуемый челядью. В его строгих, уставших глазах дневали тревога и ожидание. Крепко побитая сединой, расчёсанная на две стороны борода, крест и золотой образ на груди, долгополый парчовый кафтан с кистями, весь иконописный облик князя наводили больше на мысль о его духовных бдениях и ночных молитвах, нежели о ратных заботах.
Опираясь на кедровый посох с золочёным орлом, князь спустился по лестнице и задержался на последней ступени тогда, когда процессия с выносом всех хоругвей завершила свой ход вокруг стен киевских палат. Каждое движение его было налито твёрдой медлительной! уверенностью, зрелой силой, и только взгляд — чуть растерянный и подозрительно косящийся на собравшихся — выдавал его скрытую неуверенность.
— Милости просим, гости желанные! — Железный конец посоха жестоко ударил о камень ступени, высекая искру. Копья стражи заколосились остриями к небу, пропуская ясновельможных князей.
* * *
Двадцать пять князей Южной Руси поднялись и прошли в обширную гридницу киевского владыки, чтобы «решити, шо делати, як быти».
Расположились и сели за широкими и длинными, в несколько сажен, дубовыми столами, составленными по примеру башенного зубца — П-образно. От Мстислава Романовича, сидевшего в центре, по обе стороны рассаживались те, кто был ближе всего в родстве с киевским князем; далее по нисходящей устраивались друзья-сподвижники, те, кто держался нейтралитета и, в самых концах, кто сам не так давно с огнём и мечом ходил на Киев...
...Первым, как водится, взял слово хозяин. Ещё прежде, покуда прибывшие с разных концов Южной Руси визитёры рассаживались по разным «крылам» застолий, следуя указаниям распорядительных княжеских тиунов, сам князь не терял времени, прицельно всматривался в лица, прикидывал расклад сил, делал выводы, о чём-то советовался со своими воеводами, кивал Белогриву, при этом продолжал держать отличную от других осанку и гордую манеру носить голову, окольцованную золотым киевским венцом.
— Ещё раз примите нашу признательность, преславные князья. Верил, не сомневался, что вы прибудете. Не оставите колыбель земли Русской — Киев. Время нам вспомнить заповеди Господни! Ежели ненавидим и гоним кого — терпи! Ежели хулим — моли! Ежели чего лишаемся — смирись и терпи!..
— Погоди, не серчай, князь великий, за дерзости наши, да только кому ты о покаянии и слезах твердишь? Чай, князья перед тобой, а не челядь со смердами... Воины, а не бабы с детьми малыми! — крикнул кто-то из дальнего ряда.
Его поддержали другие:
— Негоже так с нами!
— Дозволь, княже, правду знати! Зачем сзывал нас? Его спасать?! — Курский князь смерил ненавидящим взглядом хана Котяна, коий был здесь же и восседал по правую руку от своего зятя, князя галицкого Мстислава.
Всегда уверенный в себе, с дикой вольностью в сумрачных очах, он нынче напоминал затравленного степного хищника, посаженного на цепь. Как волк на псарне, чувствовал он себя в гриднице киевского князя, среди старых врагов.
Живчик сильнее заморосил тёмное веко Котяна, судорога наплыла от угла сжатых губ, когда угрозы и проклятья стрелами полетели в его адрес.
— Княже премудрый, благословление да достанется твоему роду! Да умножатся твои бараны! Да расцветёшь ты, как сад! Небо да обрадует тебя!
Грузный Котян перевалился горой через скамью; колченогой походкой бросился под защиту киевского владыки. Яркая радуга перстней вспыхнула на ханских пальцах, коснувшихся струганых половиц... Затем они тронули шитое золотом одеяние Мстислава Романовича.
— Хай-яй-яй! Не погуби, всевидящий... — захлёбываясь сипящей одышкой, заклокотал половец. — Ты прежде был ласков ко мне, как и я к тебе! Будь нам вместо отца, покровитель! Приход твой да будет к счастью! Помоги изгнать кровожадных псов Чагониза. Говорил, клянусь землёй, ещё раз повторю. Обороните нас! Если не поможете нам, все мы нынче иссечены будем... Надо мною и так вся степь смеётся... Вижу, злорадствуете и вы... но знайте: ваш народ завтра костьми поляжет! Кровью клянусь, всем нам надо соединиться и обороняться одной силой! Полный колчан стрел и о колено не переломишь.
Из-за столов засвистали, загорячились:
— Эва, куды хватил, ирод чёртов! Видать, на славу ему, холере лешачьей, засветил меж глаз Чаганай! А-ха-ха-а-а!
— Да пёс с ним, браты! Не впервой нам встречати гостей незваных!
— Князю киевскому предстоит дело сие... вот пусть он и горюнится!
Дальние «крылья» столов вновь загудели, зароптали недобро, дубовые столетни задрожали под каменным градом кулаков... И в «красном углу» с неизбывной, стылой тоской осознали: «Нет и не будет среди князей одной братской любви, нет одной воли, и говорит в них давнишняя ржа, и жгут их старые счёты».
— Да рази ж... втолкуешь таким... Горячи, как жеребцы необъезженные: глядишь в их сторону и зришь только мёрзлую тьму в терновых шипах... — Князь киевский с нескрываемой досадой открыто глянул на двоюродного брата Мстислава.
Тот сидел неподвижно, стиснув зубы, будто окаменел, и смотрел с холодным презрительным прищуром. Внутренне всё в нём противилось оголённой правде, грязной изнанке всех старых клятв и заверений... Впервые пришлось ему столь близко, едва ль не в упор узреть всю гиблую суть русской раздробленности.
