Кипчанка провела тонкими пальцами по глазам, изогнулась гибким станом к очагу… А Субэдэй, как тигр, оскалился, почуяв близкое тёплое дыхание ароматной кожи; глаз заискрился от предвкушения… видя, как натянуто вздрогнула и качнулась под газовым шёлком упругая юная грудь.
— Что выберешь, хазрет? — Наложница, стараясь всячески угодить, кивнула на яства. На ковре, устланном китайскими циновками, стояли серебряные блюда: тут было и запечённое на углях мясо молодой кобылицы, и пятнистого оленя, и сайгачьи
[131] тушёные языки, и бараньи головы, и копчёные рёбра, искусно справленные по восточным рецептам рабом Саклабом. На других подносах стояли аланские кувшины с кумысом, айраном, красным персидским вином и монгольской водкой — унной, которую сами кочевники называли «хитрая вода». Она опьяняла не вдруг и мягко, точно кралась к голове на кошачьих лапах, но после третьей пиалы редкий воин мог устоять на ногах… Были тут и спелые фрукты из далёких южных краёв, доставленные гонцами, скакавшими много дней от «харагу» к «харагу»
[132] на сменных конях… И странно было видеть такое изобилие в этой дикой степи, где бродили лишь табуны лошадей да рыскали волки.
Алсу зазвенела монистами, наливая в пиалы прозрачную, как хрусталь, унну.
…Из-за шёлковой занавески, там, где находилась женская половина, раздался придушенный смех, а следом послышался голос флейты и негромкое пение наложниц.
Субэдэй, довольный «ночью утех», сидел на звериных шкурах, подобрав ноги, и, громко чавкая, выбирал куски жареного мяса с подноса, который поставила перед ним Алсу. Лучшие, сочные куски посмеивающийся старик время от времени совал ей в рот, выказывая тем самым свою благосклонность и милость.
Субэдэй.
…Они вновь поднесли пиалы к губам, и он с подозрением отметил, что с появлением этой черноглазой кипчанки в гареме у него как прежде, как у молодого жеребца, закипает кровь в жилах.
«О, страсть моя… — Узкая, как сабельный надруб, улыбка рассекла лицо Субэдэя. — Что делать мне? Последние дни охая, ложусь… охая, встаю… Долго ль охать мне?.. Ты свет моих глаз, да переломятся твои перья… Ты, небесная голубка, занимаешь мою голову больше, чем ратные дела!.. Твоя грудь бела и тверда, как сыр, полна, как вымя кормящей кобылицы… Твои зубы — жемчуг, а в очах твоих отражается звёздная ночь… Бёдра твои крепки и выносливы… в горле твоём льющаяся вода сквозит, а на ложе ты резва и проворна, как ненасытная блоха…»
— Всё не насмотришься? — Она закинула назад голову, разметав чёрные косы по полу. Смех её зазвенел серебряным колокольчиком. Алсу упивалась своей властью над грозным, непобедимым Субэдэй-багатуром — Барсом с Отгрызенной Лапой. Изогнувшись игривой кошкой на пышноволосых шкурах, прижавшись колотящимся сердцем к краю парчовой подушки, она томно поглядывала, физически ощущая, как жадно, вскипая от её наготы, он едва удерживал узду своего порыва.
— Что, нравлюсь, хазрет? — Она умело, с дикой грацией придвинулась ближе. Её дышащий живот почти касался его колена.
— Ты моё колдовское зелье… Это плохо, — прохрипел Субэдэй, продолжая пожирать её взглядом.
— Что ж не выплеснешь за порог свою «полынь»?..
Алсу протянула руку и стала нежно, едва касаясь кончиками пальцев, поглаживать его напряжённую, изрезанную морщинами шею. Странно, но она не испытывала к этому уродливо обезображенному старику неприязни или страха. Напротив, ей даже нравились его суровые морщины, рубцы и шрамы, которыми пестрело жилистое тело, его твёрдое, как камень лицо.
…Графичные очертания юрты размылись, утратили свою прикладную сущность, когда он ощутил на своём плече воздушный бег её трепетных пальцев и, словно продолжение их, проникающее знобящее тепло, уходящее в глубину, под сердце.
— Змея-а-а… — Субэдэй отшвырнул к порогу баранью лопатку, вытер сальные пальцы о подрагивающие крепкие груди кипчанки, подхватил длинную чёрную косу и провёл ею по редким усам.
За ковром поперхнулась флейта. Стихли голоса. Субэдэй усмехнулся: уж кто-то, а он хорошо знал ревнивый норов этих весёлых разгульных наложниц, побывавших в шахских гаремах, обученных искусству любви и привыкших к подаркам. «Злятся, овцы. Знают, что сегодня не их ночь…»
Серебряные браслеты на узкой руке призывно блеснули… В голосе Алсу зазвенела обида:
— Я устала ждать… Скоро усну!
Эти жалящие самолюбие мужчины слова как плеть подействовали на Субэдэя. Схватив кипчанку за косы у корней волос, он рывком подмял её под себя.
…В чёрно-охристом полумраке, среди раскиданных атласных подушек, опрокинутых кубков и пиал, замшевых сумок и перевёрнутых блюд с костями, он терзал и клевал её, как коршун голубку.
Она вырывалась, смеялась, кричала, задыхаясь в его нескладном, но оттого ещё более злом объятье; царапала ему спину ногтями и… снова, подобно степному цветку, дрожащему под тяжестью шмеля, вбирала его непреклонную силу…
Костёр в очаге давно прогорел и теперь лишь мерцал рубиновым пересветом углей, но старый монгол продолжал вырывать из груди молодой кипчанки сдавленный сластолюбивый стон, упорно проникая в её знойную глубину, тщетно стараясь утолить свою жгучую и свирепую страсть.
Но вот в какой-то момент она, лихорадочно задрожав всем телом, намертво прикипела к его сырой, торжествующей и рычащей плоти…
…Светало, когда опустошённый Субэдэй оттолкнул от себя докучную девку с влажными, по-козьи расходившимися грудями и устало откинулся на тигриную шкуру. Его тревожные думы о Киеве, о бородатых урусах, об их князьях растворились на время и канули в чёрных струях волос Алсу, среди её искусанных алых губ, изломленных стрел бровей, стиснутых смуглых колен…
Он лежал без мыслей, без чувств, вверх бородой, и в его меркнущем грозном оке больше не билось карее пламя. Последнее, что он зрил в эту «ночь утех», был окончательно прогоревший костёр, над которым седой струйкой курился дымок и тянулся к отверстию над головой, где, как лучи мироздания, сходились деревянные дуги юрты, а оттуда улетал в розовеющую высь, в которой таяла синяя звезда.
* * *
Холодное, росистое утро разбудило юрту Субэдэй-багатура неожиданной вестью…
Весь остаток ночи кипчанка не сомкнула глаз. Точно распятая, пролежала она возле ног своего владыки, оберегая его священный сон. Тело Алсу продолжало держать в себе жаркую память бурной ночи. Она до сих пор ощущала его напор, его пробивающую силу и, казалось, слышала и сейчас рвущийся из горла Субэдэя клёкот и хрип… На смену этим будоражащим ощущениям приходили другие… они наплывали как волны, наполняя её горячими покалываниями, разливаясь по всему телу блаженным спокойным теплом…
Во сне Субэдэй тяжело дышал, случалось, стонал, вздрагивал, но она, ведая над ним свою приворотную власть, взирала, не мигая, на перекроенное глубоким шрамом лицо и тихо скулила монотонную кипчакскую песню, поглаживая иссохшую, как плеть, руку, укрывая икры и щиколотки его узловатых ног верблюжьим одеялом. Разве он уродлив? Шрам поперёк лица — украшение воина.
