– Она ведь должна напоминать о Гамлете, – сказал он. – Знаешь, со всей этой сценой про бедного Йорика? Со мной, столкнувшимся с перспективой смерти, и все в таком духе? Но да, не уверен, что это читается.
Я взглянул на книгу, лежащую перед нами на столе, и не стал возражать. Мы сидели во внутреннем дворике кафе под слепящими лучами полуденного солнца. Все столы были заняты, но, как я обратил внимание, беседовали только мы. Все остальные посетители кафе сидели по одному и что-то печатали в своих макбуках. Как часто в Сан-Франциско я ощущал себя встроенным в какой-то гиперреалистический симулятор корпоративной утопии или, скорее, грубой пародии на нее. Это одна из проблем реальности – то, в какой степени она напоминает плохую фантастику.
– Я видел обложки и похуже, – ответил я, к тому же вполне справедливо.
О Золтане сложилось впечатление как о человеке за сорок, который пытается вернуть экзистенциальные жизненные силы своей юности. В двадцать, окончив Колумбийский университет со степенью по философии, он починил старую яхту и наедине с десятком русских романов девятнадцатого века отправился в кругосветное плавание. Свою поездку он частично финансировал, делая короткие документальные фильмы для канала National Geographic об отдаленных местах, которые посещал. Где-то по пути он изобрел экстремальный вид спорта «вулканобординг» (примерно то же самое, что и сноубординг, только на склонах действующего вулкана). Делая репортаж о большом количестве захороненных противопехотных мин, до сих пор оставшихся во вьетнамской демилитаризованной зоне, Золтан был близок к тому, чтобы наступить на одну из них – гид схватил его и повалил на землю в нескольких дюймах от того места, где неразорвавшаяся мина пробивалась из-под земли.
В автобиографической части книги он рассказал о своей жизни, об истории своего становления как трансгуманиста, о том, как одержимость смертью поглотила его вместе с неприятием хрупкости человеческого существования. Он вернулся в Калифорнию, чтобы запустить бизнес в сфере недвижимости, и, пользуясь всеми преимуществами либеральной финансовой культуры тех лет, покупал и продавал объекты недвижимости один за другим. Он ненавидел эту работу, но был хорош в ней и очень быстро сколотил состояние. Перед кризисом 2008 года он продал половину своего портфеля и вышел из сделки миллионером. Он держался за оставшуюся недвижимость, которая включала в себя несколько домов на Западном побережье, участки земли в Карибском бассейне и даже виноградник в Аргентине. Через сорок лет после того, как его родители бежали из Венгерской Народной Республики, он стал воплощением американского идеала капиталиста: сын иммигранта с необычным европейским именем, «честный перед Богом» миллионер, который сделал себя сам. Это было не так сложно. Система работала. Деньги работали.
И этих денег было достаточно, чтобы уйти с работы и посвятить несколько лет своей жизни написанию книги The Transhumanist Wager, в которой он отразил все свои идеи о возможности и необходимости достижения физического бессмертия через науку.
В тот день в Мишен-Дистрикт Золтан рассказал, что его жена Лиза, гинеколог Американской федерации планирования семьи, недавно стала проявлять живой интерес к тому, чтобы он начал делать в своей жизни что-то полезное. На тот момент Лиза только что родила второго ребенка, а с учетом экспоненциально растущей стоимости жизни в области залива Сан-Франциско и нежелания Золтана продавать еще какую-либо недвижимость, она все больше стала беспокоиться о необходимости экономии средств на образование двух дочерей. По словам Золтана, сам он неохотно откладывал деньги на все это, потому что к тому времени, когда девочки будут подростками, информацию, достаточную для получения Гарвардского или Йельского диплома, определенно можно будет загружать прямо в мозг – и стоить это будет малую часть от цены за это образование сегодня.
Лиза, как он объяснил, по большей части была терпима к его взглядам, но она не была готова поставить на карту будущее своих детей из-за причудливой идеи о каких-то неизбежных технологических вмешательствах.
– Она немного сопротивляется трансгуманистическим идеям, – пояснил он, – очевидно, потому что в ближайшем будущем ее профессия устареет. Фактическое деторождение канет в прошлое. Дети станут появляться благодаря эктогенезу, ну и все такое.
– Твоя жена кажется умной дамой, – ответил я.
– О, она, – сказал он, допивая свой латте, – очень умная женщина.
Когда несколько месяцев спустя Золтан прислал мне письмо о своем решении баллотироваться на пост президента, я сразу позвонил ему. Первое, что я спросил, – что его жена думает об этом.
– Ну в некотором смысле, – ответил он, – это Лиза подала мне идею. Помнишь, как я сказал, что она хочет, чтобы я сделал что-то конкретное, устроился на нормальную работу?
– Да, – сказал я. – Хотя предполагаю, что баллотироваться на пост президента с программой бессмертия – немного не то, что она имела в виду.
– Ты прав, – подтвердил он. – Потребовалось некоторое время, чтобы она смирилась с этой идеей.
– Как тебе удалось это провернуть?
– Я оставил записку на холодильнике, – пояснил он, – и ушел на пару часов.
Я признаю, что Золтан никогда не шокировал меня так, как мог бы. Сам он нравился мне гораздо больше, чем его деятельность. Золтан во многом был воплощением сомнительных идей трансгуманизма и его крайностей – слепоты к тонкостям человеческой души и ко всему подобному, кроме основных показателей человеческой ценности.
Однажды Золтан рассказал мне о случае в кофейне в Милл-Валли, престижном районе Норт-Бея, где он жил с семьей. Он пошел в кофейню, чтобы немного прогуляться и поработать на ноутбуке. Туда вошли мужчина и его сын-подросток, глубоко умственно отсталый ребенок, который выскользнул из рук отца и начал бегать по кафе, задевая столы и разбрасывая вещи. Мальчик задел и стол, за которым сидел Золтан, опрокинув кофе на его ноутбук.
Суть этой истории, как всегда у Золтана, заключалась в том, что технологии можно было бы использовать, чтобы исправлять такие события человеческой жизни. Этот эпизод заставил его задуматься, не разумнее ли – и для мальчика, и для его родителей, и для общества в целом – таких глубоко больных людей еще в начале жизни подвергать криогенной заморозке и сохранять до того момента в будущем, когда мы научимся их лечить.
Ноутбук, кстати, не пострадал.
– Напрашивается вопрос, – сказал он, – если бы ты был тем самым человеком, сделал бы ты это с собой? Хотел бы ты прожить жизнь без способности думать и только постоянно безумно носиться? Или ты бы хотел, чтобы само общество повелело тебе так сделать? Конечно, этически это очень сложный вопрос, но мы полагаем, что через пятьдесят лет у нас появится наука, способная сделать этого человека таким, каким он мог бы быть. Так что, если мы сейчас подвергнем его криогенной заморозке, то тем самым дадим ему перспективу нормальной жизни в будущем.
Такое мнение представлялось следствием крайнего инструментализма трансгуманизма – взгляда на жизнь, в котором интеллект и потребительная стоимость имеют приоритет над всеми другими интересами (я подумал о Тиме, Марло, Андерсе Сандберге, Рэндале Кунэ и их экстатических видениях восхождения к чистому разуму). В своем рассказе Золтан представлял этого мальчика как сломанную машину, как не нужный ни себе, ни кому-либо еще механизм, который можно спасти, починить, используя технологии. Важно понимать, что скрытый смысл истории Золтана заключен в ее оптимизме. Кем был Золтан, если не оптимистом?
