Мама подняла черные жалюзи и открыла окна.
– Птичка выпорхнула из гнезда! Как я и предполагала! – сказала она.
Повсюду были разбросаны разные вещи. Он явно собирался в спешке и выкидывал лишнее из чемодана.
С чувством облегчения и одновременно невероятной усталости Гретхен опустилась на полосатый матрац.
– А вот тут, – проговорила мама, собирая с пола серые листы бумаги, – сплошь письма, адресованные тебе! Начатые, но не оконченные! – Она протянула Гретхен целую пачку. – Почитай! Может, поймешь, какие у него планы!
Гретхен отложила пачку в сторону. Ей не хотелось читать все это в присутствии мамы и Габриэлы.
Мама догадалась, что они мешают.
– Тебе, наверное, сегодня уже не до ресторана! – сказала она. – Пропустим?
Гретхен кивнула.
– Ну тогда я пойду, дорогая!
Гретхен опять кивнула.
– Пусть Гретхен побудет одна, пошли! – сказала мама, увлекая за собой Габриэлу.
Габриэле явно не хотелось уходить, но она относилась к маме Гретхен с таким почтением, что безо всяких возражений последовала за ней, хотя и не смогла удержаться от тихого вздоха.
Гретхен вытянулась во весь рост на полосатом матраце и теперь лежала на спине с закрытыми глазами, размышляя о том, стоит ли ей вообще читать эти неоконченные письма. Мама, судя по всему, ничего дурного в этом не видела. Иначе она не вручила бы их Гретхен. Но Хинцелю вряд ли понравится такое самоуправство! «Если бы Хинцель хотел, чтобы я все это прочитала, – думала Гретхен, – она бы засунул все в большой конверт и отправил мне по почте! Он же не знал, что мы проникнем к нему в квартиру! Мне бы тоже не хотелось, чтобы кто-нибудь читал мои черновики. Это было бы мне очень неприятно! И всякий порядочный человек на моем месте сейчас встал бы и ушел, не прочитав ни строчки».
Но Гретхен не стала утруждать себя размышлениями, насколько она порядочный человек, перевернулась на живот, открыла глаза и приступила к чтению. Она прочитала все письма, строчку за строчкой, три раза подряд.
Всего в ее распоряжении оказалось тринадцать черновиков. Все письма начинались одинаково: «Дорогая моя Гретхен». А дальше шел сплошной разнобой. Гретхен попыталась как-то рассортировать послания. По времени написания, например. Но установить, какое письмо было написано вначале, какое потом, не представлялось возможным. Тексты, если читать их без всякой системы, выглядели так:
…поскольку ты совершенно неожиданно (для меня, во всяком случае) переменила свои планы на лето, то и мне пришлось переменить свои. Куда меня понесет, я пока не знаю. Знаю только, что отсутствовать я буду долго – пока хватит денег…
…я сыт по горло! Я тебе не бессловесная игрушка, чтобы ты…
…я в жутком раздрае! Как никогда…
…желаю тебе приятных каникул. Ты умная девочка и, наверное, приняла умное решение, хотя лично мне…
…ты умеешь огорошить неожиданной шуточкой! Не сердись на меня, если я лишил тебя возможности насладиться – так сказать, тет-а-тет – моей перекошенной физиономией и произведенным эффектом…
…такого глупца, как я, еще поискать нужно. Я-то считал, что мой главный конкурент – красавчик Кальб, и все страдал, как бы ты окончательно не сбежала к нему от меня, а выясняется, что…
…почему ты мне не сказала просто, что влюбилась в своего прекрасного соседа? Я привык страдать и терпеть, я уже давно научился все прощать. Прошел хорошую школу, общаясь с тобой…
…Прекрасного долгого лета и радостей новой любви желает тебе твой…
…будь любезна, раздай готовые заказы (лежат на верхней полке стеллажа, слева) и утешь тех, кто надеялся получить в скором времени свои дурацкие побрякушки. Сейчас мне не до них. Если кто-нибудь начнет скандалить и требовать вернуть аванс, потряси Роберта – он должен мне две сотни. Из этих денег можно расплатиться с недовольными. Если же тебе неохота будет с этим возиться, то ничего страшного. Мне уже на все наплевать…
…я не сержусь на тебя, но думаю, что мне будет трудно встречаться с тобой, ибо и у моего долготерпения, хотя оно и кажется растяжимым, как хорошая резина, есть все же свои пределы. Ты перешла определенную границу. Могу себе представить, как ты веселилась, слушая мои речи: глупенький Хинцель разливается соловьем, рассказывает что-то о каком-то острове, о домике почтальона, о том, как мы будем жарить барана на гриле, о крошечной бухте, о летней террасе с олеандрами в кадках, о единственном кафе, хозяин которого уже с утра напивается и поет потом печальные песни, а ты слушаешь и киваешь, киваешь, прекрасно зная, что ничего этого ты никогда не увидишь, потому что впереди у тебя поездка в Грецию в обществе соседского сынка…
…мне очень грустно, и мне бы не хотелось, чтобы ты видела меня таким. Поэтому я уезжаю. Прощай, дорогая моя Гретхен…
…но я все равно тебя страшно люблю. Просто в моем сердце образовалась трещина, которая уже, наверное, никогда полностью не зарастет…
А на тринадцатом листке было написано только обращение «Дорогая моя Гретхен», дальше шли одни лишь бесцветные, слегка вспучившиеся пятна, которые Гретхен интерпретировала как высохшие капли слез. Гретхен так растрогалась, что ее серые глаза цвета дунайской гальки увлажнились. Она склонилась над последним, «пятнистым» письмом. Слезы капали на серую бумагу. Теперь рядом с каждой слезинкой Хинцеля можно было увидеть слезинку Гретхен. Они смотрелись как близнецы. Громко всхлипывая, Гретхен принялась стирать пальцем с бумаги мокрые следы. Ей было плохо как никогда. Как ужасно, что Хинцелю из-за нее пришлось так страдать! И как ужасно, что ей приходится так страдать из-за Хинцеля!
Все еще обливаясь слезами, Гретхен поднялась с матраца. Она скинула с себя джинсы и футболку. Из валявшихся на полу вещей она взяла клетчатые льняные брюки и полосатую шелковую футболку и натянула их на себя. Брюки пришлось подвернуть снизу три раза, а чтобы они не сваливались, она прихватила их кожаным ремнем на талии. Потом она нашла еще свитер Хинцеля, надела его поверх футболки и снова уселась на матрац. В этом наряде ей стало как-то лучше. Все вещи пахли Хинцелем, она как будто чувствовала его прикосновение. Было такое ощущение, будто она влезла в его кожу. И от этого ей стало хорошо.
Добрых два часа просидела она так на полосатом матраце. У нее не было сил подняться и вернуться к нормальной жизни. Домой идти – невозможно! В «Ваксельбергер» – тем более! А просто болтаться по улицам не имело смысла. Как ни крути, все плохо!
Гретхен решила тогда написать письмо Хинцелю – так, на всякий случай. Вдруг он все-таки скоро вернется. Сегодня, например. Или завтра утром. Ничтожный шанс, что он может еще образумиться, все же был!
Она взяла последний чистый лист, оставшийся на черном ящике из-под фруктов, который служил Хинцелю прикроватной тумбочкой. Из пишущих предметов обнаружился только толстый красный фломастер. Пришлось довольствоваться тем, что есть. Вооружившись фломастером, Гретхен написала:
