Мэг любила и большой круглый колодец в центре гостиной — папа называл его Цистерной, — огороженный ради безопасности, но чудесный, ведь он охлаждал весь дом и делал это место безопасным и надёжным. Мэг любила скатываться по пандусу и опускать ноги в прохладную воду бассейна на дне, хотя папа всегда говорил: «Не проводи в воде так много времени! Ты можешь превратиться в растение!»
Больше всего она любила большой стол, за которым папа работал. Он представлял собой ствол мескитового дерева, которое росло прямо сквозь пол и погружалось обратно снова, как кольцо морского змея, разбивающего волны, создавая достаточно изгибов, чтобы сформировать части мебели. Верх ствола был гладким и ровным, идеальная рабочая поверхность. Дупла в дереве создавали закутки для хранения. Лиственные веточки изгинались вверх с рабочего стола, создавая рамку для монитора папиного компьютера. Однажды Мэг спросила, не поранил ли он дерево, когда вырезал из него стол, но папа рассмеялся.
— Нет, дорогая, я бы никогда не повредил дерево. Мескит предложила мне создать из себя стол.
Это тоже не казалось необычным для пятилетней Мэг — считать дерево одушевленным, разговаривать с ним, как если бы ты говорил с человеком.
Однако той ночью Мэг не чувствовала прежнего уюта гостиной. Ей не понравилось, как дрожал голос папы. Она дошла до его стола, но вместо обычных пакетов с семенами, рисунков и цветов нашла пачку отпечатанных писем, скрепленных скобами толстых документов и конвертов — все одуванчиково-жёлтого цвета.
Мэг не умела читать, но ей не нравились эти письма. Они казались важными, властными и злыми. Цвет резал глаза. Он не был таким же красивым, как у настоящих одуванчиков.
— Вы не понимаете, — сказал папа по телефону. — Это нечто большее, чем просто работа всей моей жизни. Это века. Тысячелетия работы… Мне все равно, если это звучит безумно. Вы не можете просто…
Он обернулся и замер, увидев Мэг у стола. По лицу папы пробежала дрожь — выражение на нем сменилось со злости на страх, беспокойство, а потом на натянутую улыбку. Он опустил телефон в карман.
— Привет, дорогая, — произнес он, и его голос прозвучал натянуто. — Не можешь уснуть, да? Я тоже.
Он подошел к столу, смахнул одуванчиковые бумаги в дупло и протянул Мэг руку:
— Не хочешь проверить теплицы?
Видение снова изменилось.
Запутанное, отрывистое воспоминание. Мэг была в своем любимом наряде: зеленом платье и желтых леггинсах. Ей это нравилось, потому что папа сказал, что так она выглядит, как ее тепличные друзья, — прекрасным растущим созданием. Она споткнулась на дороге в темноте, следуя за папой, с любимым одеялом в рюкзаке, потому что папа сказал ей, что им нужно спешить. Они взяли только то, что смогли унести.
Они были на полпути к машине, когда Мэг остановилась, заметив горящий в теплицах свет.
— Мэг, — голос ее отца казался таким же надломленным, как куски гравия под их ногами. — Идем же, дорогая.
— А как же Геркулес? — спросила она. — И остальные?
— Мы не можем взять их с собой, — ответил папа, подавив рыдание.
Мэг никогда не слышала раньше, чтобы её отец плакал. Ей показалось, будто земля уходит у нее из-под ног.
— А что насчет волшебных семян? — спросила она. — Мы сможем посадить их… там, куда мы идем?
Идея уйти куда-то казалась невозможной, пугающей. Она не знала другого дома, кроме Эталеса.
— Мы не можем, Мэг, — голос папы звучал так, будто он едва мог говорить. — Они должны расти здесь. И теперь…
Он обернулся посмотреть на дом, вздымающийся на массивных каменных опорах, с окнами, сияющими золотым светом. Но что-то было не так. По склону холма двигались темные фигуры. Люди (или существа, похожие на них), одетые в черное, окружали дом. Еще больше фигур кружились над головами, их крылья закрывали звезды.
Папа схватил ее за руку.
— Нет времени, дорогая. Мы должны идти. Сейчас.
Последнее воспоминание Мэг об Эталесе: она сидит на заднем сидении папиного фургона, вжавшись лицом и ладонями в окно и стараясь как можно дольше удерживать в поле зрения огни дома. Они были лишь на половине пути, когда дом вспыхнул.
Неожиданно вернувшись в реальность, я охнул. Мэг убрала руки с моих запястий.
Я изумленно посмотрел на неё. Моё ощущение реальности пережило такое потрясение, что я побоялся, что свалюсь в земляничную яму.
— Мэг, как тебе?..
Она ковыряла мозоль на ладони.
— Не знаю. Было нужно.
Такой типичный для Мэг ответ. Воспоминания все еще приносили столько боли и казались такими четкими, что у меня заболело в груди, как будто меня ударили дефибриллятором.
Как Мэг удалось поделиться со мной своим прошлым? Я знаю, что сатиры могут создавать эмпатическую связь со своими близкими друзьями. Такая была между Гроувером Ундервудом и Перси Джексоном, что объясняло непонятную тягу Гроувера к голубичным панкейкам. Был ли у Мэг похожий талант, возможно, вызванный тем, что мы были связаны, как хозяин и слуга?
Я не знаю.
Я знаю, что Мэг страдала гораздо сильнее, чем показывала. Беды в ее короткой жизни начались еще до смерти отца. Они начались здесь. Все эти руины были напоминанием о жизни, которая могла бы быть.
Мне захотелось обнять ее. И, поверьте мне, такие желания у меня возникали не часто. Это могло обернуться ударом локтем по моей грудной клетке или рукоятью меча по носу.
— Ты… — я запнулся. — Все это время ты помнила это? Ты знаешь, что твой отец пытался тут сделать?
Вяло пожав плечами, она схватила горсть пепла и кинула ее в яму, словно бы сеяла семена.
— Филипп, — произнесла Мэг, как если бы это имя только пришло ей на ум. — Моего отца звали Филипп МакКэффри.
Это имя заставило меня вспомнить македонского царя, отца Александра. Хороший боец, но совершенно не веселый. Никакого интереса к музыке, поэзии или даже к стрельбе из лука. Филипп постоянно думал только о фалангах. Скукота.
— Филипп МакКэффри был очень хорошим отцом, — произнес я, стараясь избавиться от горечи в голосе. У меня самого было мало опыта с хорошими отцами.
— Он пах перегноем, — вспомнила Мэг. — В хорошем смысле.
Я не видел разницы между хорошим и плохим запахом перегноя, но вежливо кивнул.
Я посмотрел на ряды теплиц. Их силуэты едва виднелись на фоне красно-черного ночного неба. Филипп МакКэффри, очевидно, был талантливым человеком. Возможно, ботаником? Определенно смертный во вкусе богини Деметры. Как еще он мог бы создать дом, подобный Эталесу, в месте с такой природной силой? Над чем он работал и что имел в виду, когда сказал, что его семья занималась подобными исследованиями несколько тысяч лет? Люди редко думают в масштабе тысячелетий. Везет, если они хотя бы знают имена своих прабабушек и прадедушек.
