– Выйти за него?
– Нет. Этого мне хотелось. Сказать об этом всей семье, когда мы понятия не имели, вернешься ты или нет. Потом, следующей весной, когда после высадки прошел почти год, а от тебя по-прежнему не было никаких вестей, он ездил фотографировать один из концлагерей. Кажется, Берген-Бельзен. Спустя неделю он вдруг позвонил мне в Хоум-Плейс и позвал тем вечером в Лондон, но я не смогла – так и сказала, что осталась с детьми, пока у Эллен выходной. К тому времени война уже почти кончилась, и я… я представляла, как поеду к нему в Америку. А когда привела детей с дневной прогулки, застала его в доме: он пил чай вместе с Дюши. Дюши чудесно приняла его. Кажется, она все поняла, но ни слова не сказала. Только предложила мне увести его после чая в маленькую столовую, где нам никто не помешает. Он изменился, стал каким-то отчужденным. Сказал, что ему уже пора в Лондон, так как он улетает следующим утром. Ему предстояла поездка в еще один лагерь. Он сказал… – Впервые за все время ее голос дрогнул. – Сказал, что был рад увидеть Джульет. Сказал, что уезжает надолго. И ушел. – Она помолчала. – Больше я его не видела.
– Он вернулся в Америку, не сказав ни слова?
– Нет. Он умер. – Ей стоило огромных усилий рассказать, как умер Джек, но она сумела. – А через шесть недель вернулся ты. Да, вот еще. Упустила важную подробность. Он был евреем. Вот почему. Поэтому он покончил с собой.
Молчание было долгим. Потом он поднялся, подошел к ней, взял ее руки и поцеловал их.
– Ты все еще влюблена в него?
– Нет. Иначе вряд ли сказала бы тебе. – И она встревожилась, как бы опять не упустить частицу истины. – Я всегда буду любить его.
– Понимаю, – кивнул он, и она увидела у него в глазах слезы.
– Какое это огромное облегчение – рассказать тебе.
– Я преклоняюсь перед тобой за то, что ты мне рассказала. Люблю и восхищаюсь тобой. Ты гораздо храбрее меня.
И пока она силилась понять, что он имеет в виду, он принялся рассказывать ей свою историю. Она слушала и диву давалась, почему не додумалась до этого раньше. Он отсутствовал так долго, Пипетт оставил его с этой женщиной, которая их приютила и от которой зависело его ближайшее будущее. А когда он увлекся и стал вместо полного имени, Мишель, называть ее уменьшительным, точнее, ласковым прозвищем, которое дал ей сам, она ощутила укол ревности и почти обрадовалась ему. Потом, пока он объяснял, на что шла эта женщина, чтобы добыть ему материалы для рисования, она поняла, как мало поддержки оказывала ему в этом отношении, а когда слушала про приезды немцев на ферму, осознала, насколько велики были изоляция и угроза. Он подошел к самому трудному моменту. К высадке, к причинам того, почему он остался на ферме. Ибо и он ничего не приукрашивал, не оправдывался, не притворялся, что не любил ее. Она хотела, чтобы он остался и увидел ребенка, а потом прогнала его. Он даже не сказал, что сам принял это решение.
– Я очень стараюсь сравниться с тобой в честности, – сказал он. – Потому что больше не могу сравниться ни в чем. Это было непростительно по отношению к тебе, – продолжал он, – оставлять тебя в неведении так долго. Да, я многим обязан Миш, но, пожалуй, не до такой степени. А я поступил именно так. Арчи советовал рассказать тебе, – заключил он, – но я не мог.
– Арчи? Ты сказал ему?
– Только Арчи. И больше никому не рассказывал.
– Арчи знал про Джека. Я приводила Джека к нему выпить однажды вечером, и Джек написал Арчи перед тем, как… умер. Арчи приехал в Хоум-Плейс, чтобы сообщить мне.
– Он настоящий хранитель семейных тайн.
– Но ведь он едва ли виноват в этом, да? Он просто добрый и преданный человек, которому доверяют.
– Ты права. О, Зоуи, как же ты изменилась!
– А ты, – начала она, заранее боясь возможного ответа, – ты поддерживаешь связь с ней?
– Нет. Вообще. Мы договорились, что расстаемся раз и навсегда. Ни писем, ни приездов, ничего.
– Это наверняка далось тебе нелегко.
– Трудно было нам обоим.
– И ей тоже? Откуда ты знаешь?
– Нам, дорогая моя. Это нам пришлось тяжело.
– По-моему, мы только осложнили положение.
– Не знаю. Я считаю так же, как ты: я не мог рассказать тебе о Миш, пока у меня оставались к ней чувства. Или пока они были достаточно сильны. – Он коснулся ее лица, провел по скуле пальцем. – Какое облегчение! Снова знать тебя! И ты начала разговор первая. Из нас храброй была ты.
Ей хотелось заразиться его веселостью, его облегчением, но не удавалось. Она еще не закончила, и то, что осталось рассказать ему, было страшнее всего. Она хорошо помнила, как Дюши говорила, что не следует обременять других ответственностью за свой опыт – что-то в этом роде. Вся история с Филипом случилась с женщиной, в которой она едва узнавала саму себя. Но потом у нее появился ребенок, оказалось, что от Филипа, и она вынудила Руперта пройти все страдания ее беременности, родов и последующей утраты, и все это время он опекал ее, ни разу не напомнив о своем горе и утрате. Ей требовалось исправить положение любой ценой.
– Что такое? В чем дело?
Она почувствовала, как краснеет от стыда и страха, но заставила себя взглянуть на него.
– Тот первый ребенок… – начала она сбивчиво, стараясь подобрать верные слова.
Он переменился в лице, и был момент, когда казалось, что он заглянул глубоко в нее и увидел все, что там таилось, а потом снова взял ее за руки и произнес ласково и легко:
– Это был скорее подменыш, правда? Мне кажется, нам обоим надо забыть о нем. Ты сделаешь это вместе со мной?
Слезы навернулись на ее глаза, и она, впервые после его возвращения поддавшись порыву, бросилась к нему в объятия.
* * *
– Лежи спокойно. Я попрошу миссис Гринэйкр принести тебе завтрак.
– Хочу только чаю. Ни о какой твердой пище даже думать не хочется.
– Бедняжечка! – искренне посочувствовал он. – Пожалуй, лучше тебе позвонить врачу. – Он уже вымылся, побрился и оделся и теперь стоял посреди комнаты, готовый идти завтракать.
– Ни к чему, это просто расстройство желудка. Ты иди, дорогой, а то опоздаешь.
– Ладно.
Когда он ушел, Диана сползла с постели и направилась в уборную, где провела большую часть ночи. Он оставил окно в ней открытым, порыв ветра сшиб бакелитовые стаканы для чистки зубов с подоконника в ванну. Наклонившись поднять их, она снова ощутила приступ тошноты. Закрыла окно. Серые тучи неслись по небу с неестественной скоростью, сад был засыпан мелкими розовыми лепестками боярышника. Кажется, снова надвигался дождь. Она налила в раковину горячей воды и умылась. Вид у нее как у пугала. Раньше она ни за что бы не допустила, чтобы Эдвард увидел ее такой, но теперь считала, что все изменилось – или почти изменилось. С разводом, слава богу, все уладилось, но ее предупредили, что процесс может затянуться на несколько месяцев. Вилли разводилась с ним за прелюбодеяние: отвечая на ее расспросы, он объяснил, что юристы предложили или его, или прекращение совместного проживания, и в последнем случае получится еще дольше. Никаких признаков романтической бледности на лице: кожа скорее серая с желтизной, волосы свалялись и потускнели. Она почистила зубы, взялась было за расческу Эдварда, но она вся засалилась от его масла для волос. К тому времени как она вернулась в спальню за своей расческой, ее уже бил озноб.
