Руперт вернулся, и ему тогда подумалось, что теперь его отношения с ней изменятся до неузнаваемости. Но они остались прежними, и в этом он винил Руперта – настолько поглощенного своими бедами, которые, как сердито думал он, Руперт сам на себя навлек. С другой стороны, большинство своих бед люди навлекают на себя сами, иронически рассуждал он, а чем лучше Руперт?
Он уехал во Францию, но удовлетворенности так и не обрел; он сам не знал толком, чего ему недостает, понимал лишь, что перспектива одинокой жизни его не прельщает. А когда Полли прислала ему телеграмму, он попытался поговорить с ней по телефону и услышал, что Клэри в беде, он со всей отчетливостью осознал, что любит ее.
Когда она открыла ему двери на Бландфорд-стрит, он, едва взглянув на нее, испытал страшное потрясение. Она выглядела ужасно, будто ей нанесли смертельный удар. С другой стороны, усталой она казалась уже несколько месяцев: как и следовало ожидать, она влюбилась со всей изнуряющей страстью, а он изводился от инстинктивной неприязни к ее избраннику и всей этой гадкой и безотрадной ситуации в целом. Но теперь стряслось что-то еще хуже. Поначалу он решил, что это что-то – просто разрыв, что она нуждается в утешении и поддержке, чтобы пережить тот самый пресловутый тяжелый период, обычный в таких обстоятельствах. Ему и в голову не приходило, что она беременна, а тем более – что эта парочка объединилась, отшивая ее. Когда же оказалось, что Первый номер даже видеть ее не желает, вместе с бешенством он испытал облегчение, однако это значило, что решать вопрос с ее беременностью предстоит ему. Спешить он не стал. Он успокоил ее и заставил отдохнуть. Ее так тошнило, что есть она могла лишь вечером, и он был готов сводить ее поужинать. Разумеется, он не хотел, чтобы она рожала ребенка от этого негодяя, и вскоре выяснилось, что Полли того же мнения. Но они согласились с тем, что давить на нее нельзя, надо предоставить ей право выбора.
Она выбрала аборт, и он отвел ее, дождался и забрал. После этого она, похоже, впала в отчаяние иного рода. Он повез ее на Силли – очаровательный островок, заставил много гулять, научил сложным карточным играм, поочередно с ней читал вслух роман, и главное – вызывал на разговоры о Первом номере и его жене. Но хотя все это в одном отношении помогало, в другом ей стало только хуже. Он быстро сообразил: высмеивая Ноэля, он помогает ей избавиться от влюбленности в него, но вместе с тем усугубляет ее и без того острое чувство униженности. И он перестал и попытался заинтересовать ее писательством – которое Первый номер в буквальном смысле слова изничтожил. Она срывалась на него, отказывалась есть как следует, часто замыкалась в упрямом молчании на долгие часы, но в конце концов однажды, когда он огрызнулся в ответ, спросила: «Как мне быть? Я не хочу быть такой, но что же мне тогда делать?»
Так что, когда они вернулись, он подыскал коттедж, снял его через одного знакомого, который только рад был, что он не пустует – «только никаких современных удобств там нет, а зимой сырость жуткая». Аренда обошлась в двадцать пять фунтов в год. Там он ее и поселил, а сам вернулся к своей унылой работе, от которой и так уже слишком долго отлынивал. В выходные он пообещал приезжать к ней, но она расстроила все его планы и сама приехала уже в понедельник вечером после первых выходных, не продержавшись без него и дня. В довершение всего следующим вечером явился Руперт, и разыгралась безобразная сцена, так как Руперт решил, что это он виновник ее беременности. Что потрясло его, а Бог свидетель, он был действительно потрясен, так это ее возмущение: она сочла предположение Руперта абсурдом, не понимала, как такое могло прийти ему в голову. Да еще Руперт провернул нож в его ране, сказав перед уходом: нет смысла делать из него, Арчи, отца, если у Клэри уже и так есть один вполне пригодный. А ему захотелось выкрикнуть, что он и не желает, черт возьми, быть ей отцом, но не позволило благоразумие. «А без благоразумия, – с горечью заключил он, – я вообще ничего не стою».
С этого вечера началась его битва за ее независимость. Они поссорились, он сгоряча заявил, что обращался с ней, как с ребенком, потому что именно так она себя и вела. Велел прекратить ей исходить жалостью к себе, и не только. На его беду, стоило ему прибавить строгости, как она каким-нибудь словом или поступком умудрялась растрогать его, и ему приходилось сдерживаться изо всех сил, чтобы вести себя твердо и разумно. Потому что только это и действовало. Он отправил ее обратно в коттедж одну, а когда приехал в следующую пятницу, она приготовила еду и, как он сразу почувствовал, жила мыслями о новой книге, хоть и уворачивалась от расспросов о ней.
Он сообщил Руперту, как поступил с ней, и Руп, на которого навалилась проблема тещи, сказал только: «Ужасно тебе благодарен, старина. Извести меня, если я чем-нибудь смогу помочь».
Всю осень он ездил туда каждые выходные. Теперь ему вспомнилось, как мучительно было отсылать ее обратно в коттедж в первый раз – казалось, это было давным-давно. Он чуть было не прикатил проверить, все ли с ней хорошо, но тогда все его прежние старания пошли бы насмарку. Она должна была научиться заботиться о себе сама.
Попытка устроить ей встречу с Полли в Лондоне закончилась провалом. Обнаружив на следующее утро, что на Бландфорд-стрит ее нет – или что она просто не подходит к телефону, – он в панике позвонил Полл на работу. А когда Полли объяснила, что Клэри уехала обратно в коттедж, он поначалу вздохнул с облегчением, затем встревожился, в конце концов вскочил в шесть, поспешил к ней и застал ее в горячке. Он разбудил ее, прервав кошмар, и был уже готов схватить ее в объятия и признаться в любви, но сперва она приняла его за отца, и это его отрезвило.
Выслушивать признания она была не в состоянии – больная, напуганная, и он обнял ее, но лишь для того, чтобы дать выплакаться и пересказать ему бессвязные обрывки страшного сна. Он остался выхаживать ее, а на работе в очередной раз что-то наплел. К тому времени он уже известил начальство, что уходит, отрабатывал положенный срок, и ему было плевать.
Она начинала взрослеть. Вернувшись в коттедж, она поняла, что у нее нет денег, и хотя отчасти он радовался, что несет за нее ответственность в этом отношении, ему не составило труда сообразить, что для нее это шаг в верном направлении. Если деньги ей нужны сейчас, пока она пишет книгу, попросить следует у отца. И он отправил ее в Лондон, она вернулась с двумя сотнями фунтов и чем-то разозленная. Оказалось, что его возможным отъездом во Францию. Он объяснил ей, что уходит с работы, тогда же упомянул и про Францию, но теперь она считала, что об отъезде сообщать ей он не собирался.
Первой его мыслью стало: ну вот, опять. Она до сих пор рассчитывает, что я останусь рядом, поддерживать ее.
Беда в том, что, несмотря на отсутствие твердого решения, он рассматривал Францию как вариант; ему требовалось что-то такое с дальним прицелом, а может, и не с таким уж дальним, требовалось прибежище на крайний случай, если все сложится неудачно. А оно именно так и складывалось по всем приметам. Она назвала его своим вторым отцом – перед тем, как отправилась повидаться с настоящим. Но было ясно, что сама мысль о том, что он уедет, переполняла ее страхом, чем-то вроде паники. Когда она призналась, что не сможет жить в коттедже одна без него, он чуть не испортил все сразу и усилием воли едва сдержался, чтобы не прикоснуться к ней. Он повел себя с ней резко и строго, даже заявил, что она влюбится в какого-нибудь хорошего человека, как самая обычная взрослая девушка. Она надулась, и он счел, что так ей будет легче справиться со страхом.
