Но кое-что мы все-таки помним.
Попробуем научить их искать правду и любить магию – в вышеупомянутом смысле.
Попробуем стать для них «своими».
Среди них все равно, несмотря на все гаджеты, хоть один да найдется, кто встанет и закончит за нами «забытые» строки.
Мы стареем.
Не меняются только наши студенты.
Наши гении и прогульщики, умники и лоботрясы, вечно молодые, вечно нахальные. У них впереди вся жизнь.
Если нам очень повезет, они будут поминать нас добрым словом.
* * *
Зима, восемь часов ночи (что значит – не бывает? Еще как бывает, это летом в восемь часов утро, а зимой… словом, не придирайтесь).
Восемь часов ночи, декабрь, мороз, гололедица.
Факультет журналистики МГУ имени Ломоносова стоит как бы на пригорочке. То есть, пока вы молоды, хороши собой, а на дворе лето, он стоит на ровном месте. А когда вам немного за тридцать и на дворе скользко, то это пригорочек. По которому я и ползу к дверям в своих модных зимних ботиночках как корова по льду. Боковым зрением замечая при этом какое-то непривычное движение подле памятника отцу-основателю.
Ломоносов, как знают москвичи, сидит напротив нашего корпуса в удобном кресле и завитом паричке, выставив вперед одну ножку в чулочке, и созерцает стены Кремля.
Весной и осенью вокруг великого ученого курят, целуются, списывают и прогуливают лекции благодарные потомки. Но в восемь ночи в декабре…
Поравнявшись с монументом, я и изумление вижу немолодого мужчину в чем-то вроде телогрейки. Мужчина с большой аккуратностью расстилает на постаменте перед изваянием газетки, затем снимает шапочку, встает на колени на одну газетку, осеняет себя крестным знамением и творит земной поклон, стукаясь лбом во вторую.
Невероятное зрелище вместе со мной наблюдает с крыльца факультетский охранник.
– Это чо такое? – спрашивает меня охранник. – Это он зачем это?!
– Это что-то личное, Иван Иваныч, – отвечаю я шепотом. – Мало ли как оно бывает…
Мужчина, меж тем, поднимается с колен, складывает газетки в сумочку и идет к нам. Охранник, как истинный офицер, прикрывает меня плечом и спрашивает гражданина, в чем, собственно, дело.
На лице у гражданина, меж тем, мерцает благостная улыбка, и он, сложив ручки, ответствует:
– Я, граждане, ничего. Я вот святой великомученице Татиане, как видите, поклонился, а теперь еённую церковь посетить желаю. Это направо, налево иль прямо?
Мы с охранником машем в сторону храма, и богомолец удаляется в бледный рассветный полумрак. Охранник нервно закуривает.
– А что, хороший памятник, – говорит он.
– Главное – универсальный, – киваю я.
* * *
Кофе растворимый в пластиковом стаканчике, холодный март за окнами, грустный студент Козяфкин с тяжеленной папкой газетных материалов… Господи, неужели я все это задала?
Какие мстительные порывы руководили мною? Зачем несчастный юноша так подробно, с употреблением всей возможной терминологии, рассказывает мне о дефектах в системе защиты ядерного реактора на станции Фукусима?! Чего хотела я добиться от потерпевшего? К чему готовила я его? Какие, простите за выражение, компетенции предполагала я привить на это тощее древо? Не ведаю.
И главное – ведь я же опытный человек. Пожилой.
Ведь когда я кричала: «Не выучите – не приходите», я ж ведь знала, КТО будет слушать это вот «выучите», правда?
Грехи мои тяжкие…
* * *
– Татьянавиктна, а вот студент Мумусечкин с третьего курса…
– Нет там Мумусечкина.
– Есть, Татьянавиктна. Вот же он в списочке.
– Знаю я ваши списочки, Аннаиванна. Вы там в учебной части все время мне каких-то несуществующих людей приписываете…
– Мумусечкин существует!
– Не существует!
– Вы просто не хотите, чтобы он существовал, и отрицаете реальность!
Ладно. Аргумент. За мной это водится. Я иногда отрицаю реальность.
– Хорошо. Что Мумусечкин?
– Мы хотим его отчислить. Он ведь у вас прогуливает?
– Не то слово. Я вообще не знаю, кто это.
– Вот видите, как далеко зашло! Так напишите докладную. А то он того… Сознание расширяет.
– В смысле?
– В смысле курит дрянь всякую.
– Аааа, так я тогда знаю Мумусечкина!
– Вот видите. И все мы знаем его исключительно с этой стороны…
* * *
– Вы, Татьянавиктна, не понимаете разницу между победителями и призерами.
– Не понимаю.
– А Олимпиада уже в субботу. Не знаю, как и проведем, если вы не поймете.
– Я пойму, обещаю вам. В крайнем случае, пойду к Мумусечкину.
– Зачем?!
– Попрошу у него щепотку того, чем он сознание расширяет.
– Думаете, это выход?
– Надо Мумусечкина спросить…
* * *
– Татьянавиктна, мне к пятнице учить про режим Каддафи?
– Не надо, Козяфкин. Выучите мне веселое и приятное.
– ???
– Стихи, что ли…
– Откуда ж я возьму стихи?!
– А вот знаете Мумусечкина?
– Знаю… Только вам те стихи едва ли подойдут…
* * *
Чрезвычайно продуктивно опоздала на производство.
Я ненавижу ненавижу-ненавижу-ненавижу КОЛГОТКИ.
Простите. Вырвалось. Перенервничала.
Зима. Мороз.
Видимо, Президент Российской Федерации тоже подзадержался, потому что обычно он уезжает на работу чуть раньше.
В итоге я провела изумительные 25 минут в ледяном автобусе, ожидая, пока президентский кортеж… Словом, неважно.
У дверей метро на асфальте лежала собака. Большая, лохматая, совершенно неприличная собака. Собаку пинали нечаянно и нарочно, но она снова ложилась – нос под хвост, калачиком. Ибо из метро дуло теплым.
– Иди в тепло, – сказала я собаке.
– Ага, щас, – сказала собака. – Хорошо тебе говорить. А меня сейчас выпрут, да еще и сапогом…
Я придержала дверь и легонечко пнула собаку внутрь.
– Вот тут за аптечным ларьком тебя никто не заметит, – сказала я.
