Мы встречаемся возле лифта, и путей к отступлению у меня нет. Из всех собак я боюсь только йорков, но тут даже меня как-то проняло. Видимо, я заметно подобралась, потому что хозяйка страшилища подтянула поводок и приказала «к ноге».
– Стой, Кайзер! Все тебя боятся, никто не погладит…
Это не мне, это шепотом Кайзеру.
Останавливаюсь. Спрашиваю зверя:
– Ты хорошая собаченька?
Хвост чудовища вздрагивает и начинает неуверенное движение слева направо. На жуткой ряхе написано: «Это вы, тетенька, меня собаченькой назвали?»
– Он не кусается! Правда! – говорит хозяйка.
– Ты сладенький песик? – уточняю я.
Хвост лупит псину по бокам. «Я – песик!!! – написано на акульей морде. – Я сладенький!!!»
– Можно погладить?
– Конечно! Не бойтесь!!!
Я протягивал руку к песьей башке, и тут «собаченька» вскакивает на задние лапы, кладет руки мне на грудь и целует меня во все лицо сразу.
– Кайзер, прекрати! – кричит хозяйка.
– Ты ж моя заинька! – воплю я.
– Да!!! Я заинька! – подтверждает собака. – Именно я! Именно заинька!
Морали не будет.
Да, я знаю, что иногда они бросаются на людей и жрут детей живьем.
Я, правда, думаю, это вина хозяев.
Но песня не о том, а о любви.
* * *
Старая фотография шедшей, доцифровой эпохи.
Ни за что сейчас не вспомню, в чьих руках был фотоаппарат.
Лавочка, зелень, какой-то стенд с пионерской агитацией. Мне – 19, я – вожатая. Ему – 13, он – пионер.
Лето 1984 года. Практика в пионерлагере под Ногинском. В отряде кроме него – тридцать мальчиков и десять девочек. Моя напарница сбежала в Москву. В километре от лагеря – полигон. По вечерам я выстраиваю мальчиков вдоль стены в коридоре и заставляю выворачивать карманы. Самый дорогой трофей и самый страшный конфискат – гильзы. Раз гильзы – значит, бегал на полигон. На полигоне – стрельбы. Иногда в лагерь на драном газике приезжает пожилой майор и, тщательно выбирая слова, внушает:
– Вы ж поймите. Это ж того… Они ж хоть и сукины, а дети… Ведь оно ж танк… Оно ж едет… Там же ж ни… ну, ничего не видно там, словом… А гусеницы ж… Ведь же ж фарш будет, мать их… расстроится, в смысле, их мать.
– Дяденька майор, – говорю я жалобно, – они же мальчики, им же войнушка…
– Им – войнушка, – сипит майор, – а мне же ж трибунал…
– Дяденька майор, – заискиваю я, – А можно вы на танке прям сюда приедете, а?
– И стрельну? – изумляется майор.
– Зачем же стрелять… Он полазают по танку, посмотрят… Лучше ж вы к нам, чем мы к вам, а?!
Майор хмыкает и чешет бритый затылок. На другой день в лагерь входят танки…
Дети в экстазе. Гильзы солдатики дарят всем. Полюс героизма смещается в сторону «дикого пруда»… С прудом бороться проще. Сейчас уже и не вспомню почему.
А мальчика зовут Митя. Сейчас ему под сорок.
И сейчас, наверное, мне не пришла бы в голову идея пригласить в лагерь танки…
* * *
В нашем парке над рекой продолжается неспешная весна.
По речным обрывам сползают снежные языки, шурша хрестоматийными вешними водами.
На ледяном пруду образовалась прозрачная синяя промоина, и в ней, под присмотром шикарного селезня плавает элегантно-невзрачная утка. Обедневшая герцогиня под конвоем купца-нувориша. Селезень по-английски будет drake, а утка – duck. Я это помню потому, что помню их в лицо… В морду, то есть. Точнее – в клюв. Тех, кого я не помню в лицо, я не могу запомнить по-английски. Равно как и по-русски.
Муж неприязненно рассматривает утку:
– А могла бы жить в Италии. Идиотка… Действительно, впечатление, что утке холодно.
По дорожкам мамы толкают коляски.
В синих – мальчики в синих мундирах.
В розовых – девочки в розовом.
Мы предаемся ленивым гендерным размышлениям. Навстречу нам из-за поворота аллеи выходит взлохмаченный мужчина. Мужчина катит черную коляску с зеленым верхом.
– Марсианин, – хором отмечаем мы.
За высоким решетчатым забором – фитнес-центр.
За огромным окном – беговые дорожки. Перед окном – парк.
По дорожкам, имитируя прогулку в парке, идут сосредоточенные люди.
По дорожкам в парке, имитируя фитнес, идут такие же сосредоточенные люди.
У трехколесной прогулочной коляски стоит на шатких ногах человек микроскопического размера. Вертикальное положение человека обеспечивает с помощью шарфа человекина мама.
При виде нас человек всплескивает руками и принимается хохотать.
Ну что ж, резонно…
* * *
И вдруг словно кто-то там, наверху, на бесконечном Верху, нажал кнопочку поиска… И вот – круглая маленькая Земля в голубом облаке, океаны, континенты, еще одно приближение, еще одно – и вот уже Там подкрутили колесико, и ты в фокусе, в центре просыпающегося города, в сыром сквере, в запахе листьев, в середине ноября, в дурном настроении, во второй половине жизни, в первой половине дня, в отчаянии, в дурацком капюшоне, в ожидании…
– Ты не забыл меня тут, Господи?
– Не имею такой привычки.
– Я знаю, Господи. Но народу полно, Ты мог отвлечься, мало ли… Нет, я ничего, я так… Просто криво все как-то. Холодно. Тошно.
– Да неужто?
И озираешься в изумлении, и видишь странный город на холмах, и стены, и башни, и луну, застрявшую в голых ветках, и рассвет, и дворника с метлой, похожего на сонного ангела…
– Иди, иди. Нечего глазеть. Вон тебе и кофе уж сварили, и запах вкусный, и тепло. Посиди, тесты свои проверь… А новости я потише сделаю. Беги, беги.
И снова – Бульварное, Садовое, Кольцевая, Евразия, Глобус…
Иногда мне снится сон
Иногда мне снится сон, что ты вырос, а я состарилась. Это очень хороший сон. В нем обычно присутствует вокзал Святой Лючии в Венеции. Я встречаю поезд, который привез тебя, взрослого, из Гамбурга или Брюсселя. В моем сне ты изучаешь в тамошнем университете биологию, философию или даже медицину.
Я иду вдоль перрона, опираясь на трость, вглядываюсь в лица, а ты бежишь мне навстречу, высокий и очень красивый. Плечи у тебя широкие и кудри рыжие, а глаза такие же, как сейчас, – насмешливые. И ты обнимаешь меня и говоришь: «Не плачь!»
