Я всех люблю.
Тридцать лет, как-никак…
Первая любовь, снег на проводах.
Девушка, кстати, успокоилась, узнав, что я старше нее более чем в два раза.
Напрасно, кстати.
* * *
Соседская девочка – material girl.
Их почти не было в мое время.
Тот самый идеологический паровоз, чья конечная остановка – «Коммуна», неудержимо носился по самой причудливой траектории, и «материальные девочки» моей юности не успевали как следует обустроиться на остывающих рельсах. Обратный состав сносил их трогательные «практичные» куличики и мчался в то, что на данный момент считалось передом.
Девочкам, конечно, хотелось быть «не хуже других».
Вообще это вот «не хуже других» – вещь мощная, непобедимая и где-то даже почтенная. Отсутствие пещеры «не хуже, чем у людей» и шкуры мамонта «как у соседей» понижало шансы сохранить и вырастить потомство в эпоху больших холодов и саблезубых свистобрюхов.
В наши обнищавшие времена для того, чтоб быть «не хуже всех», приходится не только сражаться за достойную пещеру и тучного мамонта, но даже читать Коэльо, обозревать Гауди и (о ужас!) посещать фильмы одиозных кинорежиссеров (три часа подряд на экране ночь, идет дождь и неопрятный мужчина грустно писает в подворотне). Согласитесь, инстинкт – пусть и редуцированный – штука мощная. На кривой козе не объедешь.
Именно поэтому в мое время инстинкт давили паровозом.
И «материальные девочки» сидели тихо, пряча под партой польский розовый ластик с запахом клубники и опасаясь обвинений в «мещанстве».
Потом узкоколейка Павки Корчагина подзаросла лебедой, а паровоз не сумел форсировать обманчиво-мелкую речку с названием Лета и канул в нее, как и большая часть бывшего прежде.
Не могу сказать, что на улицу «материальных девочек» пришел праздник.
Скорее, наоборот.
Видите ли, жизнь устроена несправедливо.
Не всем везет так, как трем лицам нетрадиционной ориентации и потрепанной даме в бикини, которые «три недели провисели» на яхте, груженой жвачкой.
Те, кто не смотрел в последние месяцы телевизор, этого рекламного пассажа не поняли и ничего при этом не потеряли.
Я хотела сказать, что так, как Абрамовичу, повезло только Абрамовичу.
Всем остальным повезло меньше.
Зато перед ними, как миражи в пустыне, возникли цели, о которой в мое время никто и не подозревал.
Соседка плачет в стареньком шезлонге под яблоней.
Плачет настоящими злыми слезами.
– Я не поеду в Турцию!!! – выкрикивает девочка. – В Турцию ездят только лохи и нищеброды! Я хочу на Ибицу!
– У меня нет денег на Ибицу! – кричит молодой девочкин муж.
– Займи! Найди, возьми кредит, ты же мужчина!!!
– На черта тебе эта Ибица? – спрашиваю я, вытирая о штанину душистое августовское яблоко.
– Вы не понимаете! Вы все ничего не понимаете! – кричит девочка.
Понимать тут, в общем, нечего, и все это бесконечно грустно, и мальчик с девочкой ссорятся, и она кричит ему в лицо что-то злое, и он тоже шипит что-то обидное, и потом они мирятся ненадолго, и ссорятся снова, потому что именно для нее, бедняжки, и снимают всю эту вот безобразную туфту про «провисели две недели», и она впитывает, запоминает и требует от «Л'Ореаля» того, чего «она достойна», и верит, что о ней думает «Тефаль»…
Ладно.
На самом деле я не ворчу.
Наоборот.
На дворе стоит сентябрь, и ко мне приходят первые дети из тех, кого я буду учить в этом году.
И вот она – принцесса.
И волосы ниже плеч, и бледные щеки, и глаза лесного эльфа, и запястья в каких-то немыслимых амулетах, и драные кеды, и закушенная губа, и рывок к полкам, и – вполоборота – «Это Толкиен?! Вы любите Толкиена?! НЕ МОЖЕТ БЫТЬ!!!»
Может, может, о моя пропавшая юность, канувшая следом за паровозом в непрозрачные речные воды.
Может.
– А это? Это же «Джен Эйр»? А это? Это же у вас Честертон?!
И мама. Такая приличная, элегантно одетая мама: «Катя, сядь! Наказание мое! Когда ж ты научишься себя вести?! Простите ее, Татьянавиктна! Сядь, идиотка! Сядь прямо!»
Но у нас уже заговор. Мы уже победили.
Мы еще стряхнем пыль с дедушки Шекспира, поплачем над юношей, которого обратила в миртовое дерево колдунья Альцина, мы еще переведем Эдгара По…
Нас так просто не возьмешь.
Нам бы еще пирата для комплекта…
Благородного бы нам капитана Блада, и фиг бы вы нашли тогда хоть одну целую яхту, груженную дерьмовым бубль-гамом и целлулоидными тетками в наших Караибских морях…
* * *
Вообще окружающий мир халтурит. Не замечали?
Вот, к примеру, зеркала.
Мы, люди с закаленным воображением (а мы с вами люди с закаленным воображением, иначе стали бы мы стучать пальцами по клавиатуре, зависая в социальных сетях, и вызывать из цифрового небытия какого-нибудь персонажа по имени Kukusik из Австралии? Где та Австралия, кто тот Кукусик? А мы беседуем! Наделяем качествами, эмоциями, пороками и добродетелями! Обижаемся на «Кукусика», радуемся за него. А трезвый человек и в существовании Австралии не был бы так уж уверен!)…
…как люди с закаленным воображением, повторю я, мы с вами не склонны доверять, к примеру, зеркалам.
Ведь вам приходило в голову, что эти лживые твари не только показывают черт знает что, они еще и ленятся отражать, когда вы отворачиваетесь. Ведь вы замечали? Обернешься к нему через плечо, резко и внезапно, а оно в панике подтаскивает реальность к обратной стороне стекла, иногда промахиваясь, подсовывая вам в полумраке черт знает что вместо привычного комода и вешалки. Мы-то знаем… Нас не проведешь…
Думаете, он так и стоит за вашим окном после того, как вы задернули шторы и погасили лампу? Это я о внешнем мире, если кто не понял.
Нет, вы так не думаете, я точно знаю, дорогие виртуальные друзья сомнительного Кукусика…
Мы-то с вами настоящие хитрецы, нас не проведешь. Мы-то знаем, что, едва выскочив из нашего поля зрения, реальность принимается клубиться, менять очертания, и вообще вести себя кое-как.
Сегодня я застала его. Мир, я хотела сказать.
Вышла раньше, чем он ожидал, и поймала его с поличным. Точнее, без оного. Нет, накануне синоптики, конечно, обещали туман. Туман, но не вот это вот.
Мир был бел и безвиден. Тот, кто рисует его к моему выходу наружу, бессовестно проспал.
Реальность была не готова.
Вместо привычного узкого двора, старых лип, машин в рядок – не было ничего.
