Потом Даша влюбилась.
Избранник носил в холщовом мешке флейту, на запястье – цветные фенечки, учился в каком-то богоспасаемом заведении типа «межпланетной академии бальных танцев и юриспруденции имени Сиддхартхи Гаутамы Будды», цитировал Германа Гессе… Словом, вы понимаете.
Жених был представлен мне в университетском дворе. Даша цвела. Жених – цвел.
– Будьте счастливы, дети, – сказала я.
Вечером мне позвонила Дашина мама.
Оказалось, что я сморозила непростительную глупость и теперь на моей совести будет лежать самая страшная катастрофа века: неудачное замужество Даши. По мнению Дашиной мамы, мне полагалось немедля позвонить Даше, сказать, что я «передумала», что Петя – козел и идиот, что выходить замуж надо за богатого и солидного…
Вот тут-то я и послала Дашину маму к чертовой матери.
Мама ушла. Не сразу, конечно, но…
А сегодня, стало быть, Дашу встретила. Случайно.
С кавалером. С новым.
Толстый такой. Солидный.
Замуж выходит Даша.
Мама довольна.
И сама – довольна.
Не цветет, но ДОВОЛЬНА.
– Придете на свадьбу? – спрашивает.
И этот… Жених… Тоже весь такой:
– Мы рады будем, Татьянавиктна. Даша про вас много говорила.
ТЬФУ.
Не пойду.
Не знаете, зачем я вам всю эту чепуху рассказала?
А, да.
Обыденная жизнь.
Все правильно…
* * *
Все время возвращаюсь к этой мысли. Если точнее – жизнь возвращает.
Если бы у меня были лишние силы и лишнее время, я написала бы роман-эпопею. Или сценарий для какого-нибудь русского народного сериала, потому что приличному режиссеру такого не предложишь.
Действие начиналось бы сегодня, осенью 201… года, ясным октябрьским утром, в палате с зарешеченным окном. За окном начинался бы листопад. У окна сидел бы на табурете человек с лицом опустившегося пьяницы и перебинтованной головой. Человек остановившимся взглядом смотрел бы в листопад, и было бы ясно, что листопада он не видит. В это время по больничному коридору, отпирая решетку за решеткой, к нему шли бы два дюжих санитара и очумевшая от горя старуха мать.
Потом действие разворачивалось бы назад, к началу истории. (Знаю, что пошлость, я и говорю про сериал).
Мы увидели бы нашего героя молодым и успешным корреспондентом ТАСС в Африке, старуху мать – молодой, крепкой женщиной с двумя здоровыми, веселыми сыновьями. Увидели бы, к примеру, лето на хорошей подмосковной даче, чай на веранде, большую семью в сборе. Старуху в ту пору звали бы не «эй, бабка», а, скажем уважаемой Анной Петровной, и в гостях на даче у нее были бы сестра и брат со своими семьями.
И брат Анны Петровны был бы еще «на хорошей должности» и только чуток «перебирал» бы за общим столом, и никто не поверил бы, что через три года он сопьется, и попадет пьяный под поезд, и жена его тоже станет пить, и сыночек сгинет в тюрьме, получая срок за сроком то за драку, то за грабеж.
И сестра Анны Петровны кормила бы домашним пирогом с яблоками свою дочурку, веселую девочку двенадцати лет, не предполагая даже, что через три года та родит ей внучку неизвестно от кого, а когда внучка малость подрастет, непутевая Катька встретит, наконец «хорошего человека», скажем, с Урала, и «хороший человек» женится на ней, несмотря на «приданое», и все, вроде, наладится… А когда внучка еще малость подрастет, «хороший человек» девочку изнасилует, и та сбежит из дому и сколется и сопьется, и ловить ее будут по всем вокзалам необъятной родины, а «хороший человек» тещу свою выставит на улицу, потому что ему станет тесно, и дуру Катьку станет поколачивать, чтоб не выступала…
И брат нашего героя, веселый разбитной мальчишка, подрастет, и тоже отчего-то станет выпивать, и помрет, не дожив до сорока, на койке в районной больнице от какого-то особо злобного цирроза…
И сам наш герой неожиданно бросит хорошенькую жену и лапочку дочку и свяжется с какой-то «немыслимой бабой на пятнадцать лет старше», и карьера его пойдет на спад, и с телевидения его выгонят, и вдвоем с «немыслимой бабой» они поселятся в бабиной квартире на Старом Арбате и за пару лет превратят ее в нору, где не пройти из-за мусора и пустых бутылок…
И однажды, под Новый год, выйдет наш герой на Арбат «за добавкой», и получит по голове в тихом переулке, и очнется только месяц спустя, на больничной койке, с железной плашкой, привинченной к черепу. И скоро выяснится, что плашка в голове у него есть, а вот английского, испанского и португальского – больше нет, и про себя он знает только, что зовут его Васей (в чем, надо сказать, он сильно ошибается), и что кругом него – враги, и бить их надо чем под руку попало. А «немыслимая баба на пятнадцать лет старше» вдруг помрет внезапно, и овдовевшая давно Анна Петровна, уже переименованная в «ей, бабку», останется одна-одинешенька и будет искать интернат, куда пристроить нашего героя…
А тут и я появлюсь (нельзя ли на роль меня пригласить Джулию Робертс? Ну вам жалко, что ли?!), утешать и помогать с пристройством в интернат, и будем мы с Анной Петровной пить чай на той же, но уже обветшалой дачной веранде, и Анна Петровна, роняя слезы в крыжовенное варенье расскажет мне, что в 1938 году ей было десять лет, сестре ее – восемь, а братишке – пять, и они еще маленькие были, а вот старшенькой было уже пятнадцать…
– Погодите, – удивлюсь я (у Джулии Робертс здорово получится сыграть мое удивление). – Я ж вас всю жизнь знаю, Анна Петровна. И сестру вашу бедную знаю, и брата, упокой его Господь, но я всегда знала, что вас было у мамы с папой трое, а не четверо.
– Четверо, – скажет Анна Петровна, и отведет глаза.
– А что ж четвертая?!
– В монастыре она в каком-то. Давно еще, до войны сбежала из дому. Мы ее и в анкетах не указывали никогда, сама понимаешь – позор такой… Потом от нее весточка пришла, откуда – и не припомню… Дескать, отмаливает… Не знаю, что уж она там отмаливала… Давно это было… Померла уж, небось…
Предпоследним кадром этой «киноэпопеи» был бы Бутовский полигон, то самое «рекордное» 28 февраля 1938 года с 562 расстрелами за один день, и папа Анны Петровны, один из организаторов этих расстрелов, шагающий вдоль траншеи с трупами в сопровождении ординарца, и какой-нибудь недорасстреляный поп, крикнувший ему вслед: «Да будь ты проклят, и ты, и род твой до седьмого колена!»
Последним кадром была бы осень во дворе больницы имени Кащенко и Анна Петровна, держащая за руку безумного сына, только что выписанного непосредственно в этот золотой листопад…
Как-то так.
А вы еще спрашиваете, отчего у нас кино такое дерьмовое.
Какая жизнь – такие и мультики.
Да, кино, естественно, называлось бы «Не отмолила»…
