Куртка ей немного «на вырост», великовата. Девочка одним точным взмахом перекидывает ее себе за голову, вдевает руки в рукава и ювелирным движением крошечных нежных пальчиков соединяет края застежки-молнии. Вжжик – готова.
Рядом одевают пятилетнюю, домашнюю: «Не вертись, дай я тебе застегну»…
Или вот – откуда-то из ранней юности.
Как-то раз я случайно увидела человека, который очень меня любил, с моим свитером в руках.
Он держал его так, как держат кошку.
Замерзла – как цуцик. Поймала машину. На зеркале болтается бляшка с сурой из Корана, под ногами – мокрая газета, машина – битая «шестерка» – типичное московское «такси», одним словом. Водитель слушает «Эхо Москвы». Чувствуется, аналитическая программа дается ему с трудом.
– Ты женщин культурный, а? Образование получил, а? – интересуется водитель. – Скажи мне, что такой этот самый «толерантность»?
– Толерантность – это терпимость, – говорю я.
– Э, кто терпеть должен? Я должен?
– Видишь, пробка? – поясняю я. – Ты едешь. Они едут. Ты их терпишь. Они тебя терпят. Там, где ты решаешь поехать поперек, – кончается толерантность.
– И что бывает? – заинтересованно спрашивает водитель.
– Да ничего хорошего. В кювет тебя оттаскивают. Крючьями.
Оставшуюся часть пути мы едем молча.
* * *
Черное море или Средиземное?
Гендель или Бах?
Хлеб или лаваш?
Как вы понимаете, по условиям игры надобно выбрать…
Черное – или Средиземное…
Это несложный вопрос.
Черное. Конечно, черное.
Степная Кимерия, обрывы над морем, выжженная солнцем полынь, марево висит в раскаленном воздухе, и вровень с тобой, раскинув крылья, стоят в безветренном покое чайки…
И виноград – черный и мелкий…
И помидоры – алые и огромные…
И Карадаг – прекрасный, как застывший Гнев Божий…
И – совсем откуда-то из детства, из незапамятного, на котором потом стоит вся жизнь, – камень с дыркой, Куриный Бог. Смотришь в него, а там, в крошечном отверстии твоей детской памяти, – ОНО. Море. Черное.
Но потом, конечно, Средиземное…
Гендель – или Бах.
Простите меня, дорогие музыковеды. Что я в этом понимаю?…
С Генделя для меня начинается Музыка.
Гендель, в моем понимании, самый великий композитор в истории человечества.
А Бах…
Это… как бы сказать… Это какая-то ДРУГАЯ субстанция. Какое-то иное вещество.
Бах. Конечно, Бах.
Но потом, конечно, Гендель.
Хлеб или лаваш.
Никогда мне не забыть своего первого ощущения от этой сказочной земли…
Поезд долго идет по цветущей, сияющей Грузии.
Потом ты просыпаешься утром – и видишь пустыню. Каменную пустыню. И два каменных всплеска над равниной – Арарат.
И этот вот запах пережаренного кофе – горький-горький…
И запах трав…
И персик – ладонями не обнимешь…
Лаваш. Конечно, лаваш.
Но потом, конечно, хлеб. С черешнями. На берегу сонной Луары в городе Блуа.
* * *
Вот это – самое поганое…
Нет, вру, конечно, не самое. Просто – погано.
Поставила будильник на блаженные 8 утра, а просыпаешься как дурак в половине пятого.
Это вот последнее дело – проснуться в половине пятого, и лежать в темноте, и думать.
Наверное, есть в мире люди, которые, проснувшись в ледяной зимней темноте, на три с половиной часа раньше времени, думают о хорошем. Вспоминают какое-нибудь теплое лето, что ли…
Солнце, клевер и стрекоз.
Я всегда думаю одно и то же: вот крошечный девятиметровый кубик с окнами на пустое шоссе. Вот человек под одеялом, на диване, внутри кубика. Немолодой, неумный и некрасивый человек женского пола по имени Таточка, который прожил (по самым оптимистическим прикидкам) две трети своей жизни, и то, чего он добился, стыдно предъявить даже самым невзыскательным судьям.
Список того, что этот человек не смог, не сумел, испортил и испакостил, – обширен и разнообразен.
Список того, что еще можно поправить… Нет такого списка.
В перспективе этого человека ждет…
Вот размышления о перспективах у меня заканчиваются быстро и одинаково: я принимаюсь хныкать в подушку и утешать себя тем, что все еще может кончиться хорошо и я погибну от удара милосердным кирпичом по голове сразу. Если в этот момент удается уснуть, то хорошо. Если нет – приходят размышления о том, чем, собственно, таким особенным я заслужила этот кирпич, что мне обязаны его доставить на дом в бумажке с бантиком.
Как правило, дойдя в своих соображениях до этой точки, я иду на кухню пить воду и хлопать себя по щекам.
Так вот, дамы и господа. Пролежав без сна до семи часов, я подошла к кухонному окну и увидела…
В жизни преподавателя есть несколько прекрасных вещей. Одна из них – зимние каникулы. Весь долгий сонный январь без занятий.
Вот знаете, этот декабрь без конца и края, когда свет ты видишь только из окна на производстве, встаешь в темноте, в темноте ложишься… А потом – январь, а потом – семь часов утра накануне февраля.
И небо вдруг не черное, а акварельно-сиреневое, и медленно-медленно, совсем по чуть-чуть СВЕТАЕТ.
Текст, на самом деле, был о божественном.
Вот так примерно: все мутное, страшное и бессмысленное находится внутри меня. Снаружи – светает. И только Ты, Господи, по великой милости Своей, находишься и там и тут.
Для того, чтобы находиться внутри меня, надо много терпения.
Как говорится, спасибо за понимание…
* * *
Безумный город. Безумный.
На земле эти проблемы решаются как-то проще. Не знаю, банальнее, что ли.
Матушку положили в больницу оперировать катаракту.
Тем временем у матушки помер кот.
Это было персидское животное восемнадцати годов от роду, и умерло оно согласно законам природы, дожив до мафусаиловых лет, тихо, мирно и безболезненно. Аминь, как говорится, и Богу нашему слава.
На дворе – суббота. Не шабат, конечно, но что-то общее все-таки есть.
Вечером у меня эфир на радио «Маяк».
Приближается Православная Пасха. Испечены куличи.
Изготовлена пасха, и даже покрашено что-то в смысле яиц.
Дочь Лиза, осуществлявшая мониторинг умирающего кота трижды в день, сообщила о кончине подзащитного.
