– Жестче надо быть, – сказал мой Харон, – а то развели либерастию, слюнтяи чертовы. Иначе не спасем Россию.
– Ага, – согласилась я.
– А чего это вы так улыбаетесь? – подозрительно спросил водитель.
– Знаете, я вот еду из гостей. Как раз-таки от людей, которые довольно успешно спасают эту самую Россию. Она – больницы обустраивает и деткам раковым помогает, он – иконы пишет…
– Ну и к чему вы это? – удивился оратор.
– Вот вы знаете, у них кошка есть. Когда она не очень объевшаяся, она сама на антресоли залезает. По двери.
– Ну?!
– А когда обожрется, то сама залезть не может. И тогда…
– Что???
– И тогда они ее ПОДСАЖИВАЮТ.
Пару минут мы молчали, каждый о своем.
– Вы думаете, мягше надо? – спросил шофер.
– Точно, – ответила я. – Мягше…
Про «баркас»-то все помнят?
Освежаю в памяти:
На палубе – капитан и боцман.
Капитан:
– Шо вы видите в подзорную трубу справа по борту?
Боцман:
– Шестивесельный баркас!
– Шо вы видите в подзорную трубу слева по борту?
– Шестивесельный баркас!
– Шо вы видите в подзорную трубу за кормой?
– Шестивесельный баркас!
– А шо вы видите в подзорную трубу прямо по курсу?!
– Шестивесельный баркас!
– Боцман, стряхните вошь с окуляра!
* * *
Интересную аксиому я проверила сегодня на практике, отправившись поутру в магазин.
Точнее говоря, сначала я отправилась на рынок, потому что там продают помидоры, а не то, что называют этим словом в соседнем супермаркете. Помидоры в январе, дамы и господа…
Впрочем, мы отвлекаемся.
На рынке я купила всякой мелочи, запихала ее в пакет и с этим самым пакетом пошла в магазин, куда нельзя приносить свои помидоры. Во избежание конфликта на томатной почве я засунула пакет с помидорами в ячейку камеры хранения и пошла себе покупать всякое. Купив всякое, я пришла на кассу, где и выяснилось, что у меня в сумке больше нет кошелька.
Со всеми деньгами, зарплатной карточкой, проездными на московское метро, парижское метро, венецианский вапоретто (и не спрашивайте!), с дисконтной картой кофейного магазина, обувного магазина и еще десятка других магазинов в разных концах белого света.
– Наверное, обронили, – сказала сочувственно кассирша, увидев мое лицо. На лице, я полагаю, отражалась процедура восстановления карточки в банке, голодной смерти и похода домой пешком.
– Я поищу, – сказала я.
Дальше оно и произошло. Я остановилась посреди магазина, озираясь с самым несчастным видом.
Мимо меня шел дяденька. С виду – дяденька как дяденька. В шапочке меховой. С тетенькой под ручку.
Допускаю, что стояла я в неудобном месте и, возможно, даже мешала дяденьке войти в торговый зал. И вид у меня был идиотский.
Но поверьте мне, это был всего лишь вход в магазин. А не путь к последней спасательной лодке тонущего «Титаника», например. Не единственный выход из горящего здания.
Дяденька остановился и сказал мне…
Ну, в переводе на привычный нам, интеллигентам, русский язык он сказал примерно следующее:
– Мадам, вы (а тем более – некоторые ваши органы) уже не молоды, меж тем ваши нравственные принципы далеки не то что от совершенства, но даже и от нормы. Я, сколько мне помнится, имел отношения с вашей маменькой, и поэтому хочу узнать, зачем вы стоите тут как падшая женщина, в то время как покупатели идут в магазин. Не думали ли вы о том, что вам целесообразно пойти отсюда прочь насовсем?
«Пакетик! – вспомнила я. – В ячеечке!»
Ну да, о счастье и триумф, кошелек лежал там, притаившись промеж помидоров.
Вернулась я к кассе, расплатилась и призадумалась.
Насчет половой жизни этого дяденьки с моей маменькой, а также насчет собственных нравственных принципов и возрастных особенностей. И насчет дяденькиной тетеньки, которая всю длинную и крайне непристойную тираду своего спутника выслушала с улыбкой…
В магазине было, в общем, пусто, и дяденьку с тетенькой я увидела сразу. Они как раз платили за какой-то там свой кефирчик. Дождалась. Подошла, мило улыбаясь.
– Простите, любезный, а вот зачем вы меня так нецензурно облаяли? – спрашиваю.
– Вас?! – изумляется дядька. – Я вас, женщина, впервые вижу.
И тут меня осенило.
Я втянула голову в плечи и сделала несчастное лицо. Такое, с каким, наверное, оплакивала потерю кошелька.
– А теперь – узнаете?
– А за каким чертом ты посреди дороги раскорячилась?! – немедленно отреагировал дяденька.
– Ах ты ж сволочь ты паршивая, – задушевным голосом сказала я, подтягивая дяденьку поближе за пуговицу пальто.
Есть слова, которые я с трудом пишу и читаю на бумаге, но произнести могу легко и без напряжения. Ну да, мужичонка этот удрал вместе с теткой и кефиром, бесславно оставив поле боя, а я весь путь домой думала одну грустную мысль.
Вы, наверное, уже угадали какую…
* * *
В жизни самое болезненное – детали. Мелочи.
Нет, даже не болезненное, это неверное слово. Самое острое.
Вот больница. Можно тома написать о беде, надежде, страдании, милосердии, жестокости…
О судьбе, о неотвратимости, о беззащитности… В общем, о жизни и смерти.
Самое острое воспоминание – знаете какое?
После которого я долго плакала, запершись в машине, глотая тошнотворно-теплую воду и размазывая сопли?
Я пришла в бокс к своему любимому четырехлетнему мальчику и принесла ему игрушечную машинку.
Мальчик сидел на кровати в смешных трусах в горошек, ерзал и повизгивал от нетерпения и вожделения, а я распаковывала машинку, распутывала какие-то проволочки, чтобы отделить ее от упаковки. Распутала. Протягиваю. Ручонки замирают в воздухе, не трогая подарок, и человек стонет:
– Ну мама!!! Ну побрызгай!!!
Спиртом. В наших детских онкологических больницах положено все дезинфицировать спиртом.
Или вот – детский дом.
Есть сто книг и сто фильмов о горе и одиночестве, об оставленности и отчаянии совсем маленького человека…
Крошечная трехлетняя девочка одевается перед выходом на улицу. На улице – мороз.
Девочка одевается сама. Быстро, сноровисто, не отвлекаясь, как солдат в казарме. Колготы, рейтузы, свитер, шарф.
