– Слышь, бабка, заткнись, – равнодушно роняет юноша. – Ей неймется – она встала. А мне ймется, и я сижу. Отвали.
– Ах ты, мерзавец! – взвивается старушка.
– Тссс! – говорю я. – Тише, мать. Мы с тобой в таком возрасте, когда ИСТИНЕ нужно внимать смиренно и благоговейно, в каком бы парадоксальном контексте она ни была нам явлена.
– Чо?! – удивляется юноша.
– Чо?! – вторит старушка.
– Ничьи уста, – поясняю я, – неспособны осквернить истину, в то время как истина способна облагородить самые неожиданные уста! – продолжаю, подтягивая с себе сумку с учебниками, компьютером и аспирантскими тестами.
– Это вы про чо щас вообще?! – приподнимается юноша.
– Это я про то, что вы совершенно случайно изрекли абсолютную истину. Мне неймется. А вам ймется. Ничего умнее я не слышала за последнее время, как бы неожиданно ни прозвучало вышесказанное в данных обсто…
– Это чегой-то?! – продолжает восставать юноша.
– Цыц, мартышка патлатая! – неожиданно вступает мужчина из-за моего плеча.
– Вы это мне?
– Я это ему.
Станция «Арбатская».
Вагон уносит от меня участников дискуссии, я бреду по Моховой мимо старушек с портретами Сталина, пытающихся найти дорогу на Красную площадь.
Вдоль старушек чешет на занятия журфак.
– Деточка, как пройти к Вечному Огню?
– Это в ад, что ли? – через плечо бросает деточка, оттянув наушник ай-пода.
– Какой ад?! Ах ты, паразит…
– Вон туда вам, милые. – говорю я – Там все. И огонь, и могилки…
Старушки, благодарно кивая, семенят в сторону Исторического музея.
* * *
– Что это у вас такое настроение хорошее? – спрашивает охранник на входе.
– У нас с вами прекрасная работа, – отвечаю я. – Всегда с молодежью!
– Здрасти, Татьянавиктна, – слышу из-за спины. – Вы меня помните? Моя фамилия – Тумбочкин. Вениамин Тумбочкин. Помните, вы обещали мне в следующем семестре башку отвинтить?
– Да неужто? Что же вы, Тумбочкин, сделали для того, чтобы я вам дала такое страшное обещание?!
– Я у Розалии Моисеевны ни одного занятия не посетил, и вы мне когда трояк за экзамен ставили, то обещали башку отвинтить, если я еще хоть раз прогуляю.
– Ну и?
– Я прогулял! Я у Розалии Моисеевны опять ни одного занятия не посетил, а она меня к тесту не допустила и сказала, что зачет не поставит!
– Ааа, как же, вспомнила! Тумбочкин. Вы честный человек, Тумбочкин! Другой бы от меня прятался, а вы сами пришли! Иван Иваныч, держите его покрепче!
– Этого? – радуется охранник. – Да как нечего делать!
– Зачем меня держать?! – опасливо отскакивает Тумбочкин.
– Вениамин, не портите впечатление! Вы ж пришли чтоб я вам башку отвинтила?
– Нет!!!
– А зачем?!
– Чтоб вы Розалии Моисеевне велели меня к зачету допустить!
Если кто думал, что я ворчу на молодежь – ошибаетесь.
Наоборот. Ровно наоборот.
* * *
– Христос Воскрес! – сказало мне начальство. – Вот, подпишите бумажку.
– Воистину, – ответила я. – Правда, до сей поры Воскресение Господа нашего происходило без моей подписи, но если надо…
– При чем тут воскресенье? – удивилось начальство. – Это про то, что вы осуждаете безнравственное поведение председателя профкома Тютькиной.
– Гм… Видите ли, дело в том, что я не имею чести знать госпожу Тютькину…
– Ваше счастье.
– Очень вероятно. Но тем не менее…
– Я не понимаю. Вы хотите познакомиться с этой Тютькиной?
– Ни малейшего желания… Но вот так заочно подписать…
– Вы же видите, распоряжение спущено сверху. Вот и выписка из протокола. Видите? Госпожа Пупкина, Тяпкина и Тряпкина выступили с осуждением… Что вам еще надо?
– Мне надо понять, что именно натворила председатель профкома Тютькина.
– Вы себе представить не можете.
– Доверьтесь моему воображению. Мне есть с чем сравнивать… Лукреция Борджиа… Графиня Батори…
– При чем тут графиня? Тютькина – председатель профкома. Описанию не поддается, что она вытворяет. Хорошо, не хотите подписывать всю бумагу – подпишите, с какими пунктами вы согласны. Вот например, вы безнравственность в принципе – осуждаете?
* * *
Холодно и пасмурно.
Коллеги, отработавшие первую пару, усаживаются вокруг кулера.
Неутомимая Анна Ивановна копирует что-то из журнала «Экономист», и старенький ксерокс плюет в Анну Ивановну листами испачканной бумаги.
– Машечка, как мне положить в аппарат бумажку, чтоб на обратной стороне правильно напечатался текстик?
– Как покойника, – отвечает невозмутимая лаборантка, – вверх лицом, вперед ногами.
– Что вы такое говорите! – ахает чувствительная Эвелина Петровна. – Никаких покойников не бывает!
На кафедре пахнет кофе – плохим, растворимым, но все же это кофе. Кофе стимулирует умственную деятельность.
– Татьянавиктна, – строго начинает Мариванна, – вот вы в своем учебнике пишете…
– Что пишу? – вздыхаю я. Я – удобная мишень. Оксфордским авторам так просто не выскажешь, а я – вот она. И дело не в качестве. Оксфордские коллеги безупречны, я – нет, но у Мариванны есть обоснованные претензии ко всем.
– Вчера я читала перед сном ваш учебник и нашла в нем спорное.
– Так это же хорошо, дорогая!
– Это плохо. Все написанное должно быть бесспорно, а у вас там какие-то мнения…
В коридоре напротив дверей кафедры мается «переводник».
Нет, это не тот человек, что переводит Гомера на иврит и детей через дорогу.
Это грустный Василий Топотунчиков, не до конца переведенный к нам из ИСАА. Почему-то путь вверх по Моховой от ИСАА до журфака занимает у несчастных коллег Топотунчикова многие месяцы, а переход через Никитскую превращается в переход через Альпы с элементами форсирования Днепра.
– Мне бы досдать, – курлычет Топотунчиков.
– Идите, учите! – непреклонно чеканит «немец». – Я по средам не подаю.
Топотунчиковы дела плохи. Немцы наши строги…
Меж тем за окном все мрачнее, и коллеги наливают по второй чашечке растворимого.
– А давайте никуда не пойдем? – внезапно предлагаю я. – Сядем тут, а студенты пусть нас ищут!
Сумрачные утренние лица любимых коллег расцветают улыбками.
