Вот и спикировала. Стопроцентное попадание! Да и разве она промахивается когда?
Нет такого в арестантских традициях, чтобы по умершему мусору скорбеть, только я завтра всё равно в лагерном храме за помин души Чифира свечечку поставлю. Хотя бы в виде благодарности, что ему досталось то, что могло бы мне выпасть. Конечно, никому ни слова, ни полслова об этом. Ещё пошепчу — попрошу, чтобы не встречать мне больше эту смуглую быструю женщину, которая, не понять, то ли ходит, то ли летает, то ли носит её кто над землёй. Хотя, повторяю, совсем она не страшная: смуглая и вовсе не старуха.
Ая… я жить буду. Возможно, и не так правильно, как большинство людей представляют. Но по-своему всё равно правильно. Как судьба отмахнула. По своему разумению, по своей совести. В поддержание общей конструкции Правды и Справедливости!
Другое зрение
Три мусора из дежурной смены били Никиту Тюрина в полутёмной подсобке.
Били, как исполняют обязательную работу ленивые и трусоватые люди: без усердия, но качественно, чтобы начальство не заставило переделывать.
В этом случае такой подход одно означал: бить жёстко, только без синяков. Чтобы потом все телеги и жалобы, если на них арестант отважится, зависли, не имея под собой доказательств.
Потому и лицо не трогали. Потому и ноги, обутые в берцы с твёрдым рантом, старались в ход не пускать. Потому и главное своё оружие — дубинки резиновые вовсе не использовали. Всё больше кулаками в кожаных перчатках действовали. И максимально прицельно: под дых, в грудину, по печени.
А Никита — арестант со стажем, лагерную педагогику своей шкурой уже изучавший, вёл себя в соответствии с опытом: локтями пытался бока прикрыть, ладонями солнечное сплетение защищал.
Возможно, всё бы малой кровью в самом прямом смысле сочетания этих слов и обошлось, да угораздило Никите в самый неподходящий момент оступиться. Потерял он равновесие, мотнул корпусом, наклонился. В тот момент мусорское колено, в живот ему целившее, в голову чмокнуло. Следом ещё пара ударов, которые его так же врасплох застали. Они его назад откинули и в стену той же головой впечатали. Звук, что при этом раздался, откровенно зловещим был. После такого звука жизни в человеке обычно не остаётся. Не случайно мусора не только своё занятие бросили, но и опешили, даже испугались. Все трое одинаково подумали: вдруг перестарались — пришибли зека, а это дело-то подсудное.
Со страху, а не из милосердия, подняли они Никиту, посадили на лавку, спиной к стене, с которой он только что своей головой не по своей воле кусок штукатурки сбил. По той же причине воды в кружке принесли: в лицо плеснули, в рот влили. Когда Никита головой закрутил, остатки этой воды, по сторонам разбрасывая, успокоились — выходит, жив. Они же и по ступенькам вниз спуститься помогли. До барака провожать не стали, только спросили:
— Дойдёшь?
Вопроса Никита не услышал, он его по движению губ говоривших угадал. Кивнул машинально:
— Дойду…
По тому, как беззвучно раскрывали клювы ласточки на ближайших проводах, окончательно понял: со слухом что-то стряслось. Не испугался, не удивился, был уверен: пройдёт, отпустит.
Хуже было со зрением. Оно не то, чтобы потерялось, оно совсем другим, каким-то неправильным, стало.
Коробки корпусов бараков, обступавших лагерный плац по периметру, он вроде видел, но видел только в целом, по очень общему контуру. По отдельности же все корпуса вели себя непотребно: вибрировали в своих очертаниях, менялись в высоте и прочих размерах, вихлялись и приседали, будто исполняли дикарский танец.
Далее началась ещё большая чехарда — корпуса стали меняться местами. Здание, где размещались первый и третий рабочие мужицкие отряды, переехало на место тубонара. Пятый «козий»
[72] барак поменялся расположением с шестым, в котором традиционно базировался блаткомитет. Седьмой инвалидный переплыл на территорию санчасти. Несколько корпусов, подрожав в воздухе, вовсе исчезли, уступив пространство тяжёлым клубящимся облакам, стенам без окон и прочих признаков отношений с человеком.
Впрочем, и эта чехарда не испугала и не удивила Никиту. Потому что ни для испуга, ни для удивления не нашлось тогда места в его сознании, переполненном болью. Да и не было на тот момент у него никакого сознания. Та самая боль это сознание полностью заменила.
Как добрался в тот день до барака, как отстоял на вечерней проверке, как укладывался после отбоя, Никита Тюрин не помнил. В себя пришёл только ближе к утру. Спать не получалось: боль мешала. Всё тело болело, особенно голова. Вся голова. Целиком: и лоб, и виски, и затылок. Будто кто-то чугуном её напичкал. А чугун не просто сверхтяжёлым материалом был, а в одушевлённую, живущую своей жизнью, не менее тяжёлую массу превратился. И этой шевелящейся тяжести очень тесно там приходилось. Потому и распирала череп недобрая чугунная сила самым невероятным образом. Особенно глазам доставалось. Казалось, обосновавшаяся в голове тяжесть изнутри нещадно давит на них, и от этого давления глаза в любой момент готовы наружу вывалиться.
Чтобы как-то боль пригасить, попытался Никита отвлечься, чем-то себя занять. Из кусочков событий, что в памяти зацепились, постарался составить подобие картины минувшего дня.
Что же вчера было? Утром подъём, завтрак, развод. Всё, как всегда, как все последние четыре года. Потом — смена на промке
[73]. С выходом на обед. С возвращением с обеда. Потом опять всё ровно, всё по-лагерному, серенько. Снова, как всегда, вкладышей для мешков, которые шили, не хватило. Потому и после обеда почти не работали, больше курили, да чифирили с разговорами. Всё это в памяти отложилось. Даже с деталями, с полным соблюдением хронологии, если таковая в тусклой арестантской жизни всё-таки имеется.
Наконец, и самое важное из всей вчерашней хроники, сквозь чугунную хмарь начало пробиваться. Вспомнилось, как уже после смены, на промке отработанной, вздумалось ему в соседний барак к земляку сходить. Не ради праздного интереса, а по делу — мобильник взять, чтобы ночью отзвониться: друганам на воле, сестре, а, главное, девчонке, с кем телефонный заочный роман во всей красоте силу набирал. В зонах мобильники строго запрещены, но в любом лагере без них жизнь арестантскую даже представить невозможно. Для иного зека нынешнего телефон — вовсе единственная ниточка, которая его с вольной трижды далёкой жизнью связывает.
Теперь уже чётко вспомнилось, как с земляком он накоротке поговорил, даже из его кругаля
[74] купца
[75] хлебнул, как земляк из курка
[76] мобилу достал. С этой мобилой в кармане Никита Тюрин в свой барак и отправился. И всё бы хорошо, да на полпути подвернулся мусор-прапор из дежурной смены, которому приспичило служебную ретивость проявить.
