Только эти и все прочие аргументы для собеседника в привычном смысле слова, а тут…
Инстинктивно втягиваю в себя воздух. Наверное, в нём сейчас должен явственно ощущаться запах серы. Как же иначе, такой собеседник и без фирменного запаха той среды, что является для него родной! Удивительно, нет этого запаха. Пахнет так, как и должен пахнуть барак, где живёт почти двести арестантов. Не лучший, разумеется, запах. Только никакого намёка на серу. Верно, улавливается что-то отдалённо близкое, химическое. Знаю, это сверху тянет. С пальмы, с верхнего яруса моего шконаря. Сосед накануне перетягивал, в один день со мной. Мы ещё нитки с одного мотка отматывали. А нитки, понятно, полипропиленовые, с промки, с нашего основного производства, украденные. Запах у них специфический. Резкий химический запах, но не серный всё-таки. Не пахнет сейчас вокруг серой. Совсем не пахнет. Возможно, мой собеседник, прежде чем по делам отбыть, какой-то особенной «пшикалкой» пользуется, чтобы в глаза, то есть в нос, никому не бросалось. Неужели в местах, где он обитает, появилась своя парфюмерия?
По наивной инерции хочется ещё раз всмотреться вперёд, в мини-пространство между стеной и прутьями шконаря. Вдруг, там ничего и нет, тогда соответственно то, что раньше было — всё примерещилось, почудилось. Всматриваюсь. Вижу… тот же чёрный, очень чёрный клубок. То ли — клоки шерсти, то ли — пакли размотанной. Вроде бы и спрессованные, потому что темнота здесь гуще, чем вся прочая темнота кругом. Вроде бы и никак между собою не связанные, потому что шевелятся, плавают, двигаются эти клоки и языки. Выходит, на прежнем месте мой незваный гость, мой совсем нежеланный собеседник.
Было бы рядом что-то тяжёлое, запустил с размаху в этот комок. Интересно, отпружинил бы брошенный предмет? Любопытно, какой звук при этом мог раздаться? Мокрый шлепок? Сухой хруст? Ухающее шмякание? И что бы раздалось следом? Остервенелый визг? Утробный рык? Сдавленное злобное ворчание? Правда, не уверен, что смог бы размахнуться. Да и непонятно, поднялась бы вообще рука. Потому что руки этой, как и всего своего тела я вовсе не чувствую. Себя чувствую, а тела своего — нет. Точно, вытряхнули меня из моей оболочки, отняли возможность двигаться и шевелиться. Верю, что это состояние временное. Успокаиваю себя: способность думать и чувствовать остались. Значит, существую! Выходит, жив! Уже хорошо! Получается, не так уж и всесилен мой собеседник.
— А какой резон мне Тебя уничтожать? Куда важнее просто о себе напомнить, напомнить, что я всё знаю, всё могу. Столько знаю, столько могу, сколько никто другой не знает и не может даже в самом отдалённом приближении… Ещё важнее, чтобы Ты об этом всегда помнил, и при случае окружающим напоминал…
Почему-то мне совсем не хочется продолжать уже вроде как и сложившуюся беседу. И ещё… Совсем никак не хочу называть того, с кем беседую. Не важно, что в богатом русском языке есть столько синонимов для его обозначения. Даже местоимение «он» не хочу употреблять. Уж слишком многозначительно звучит. С какой стати подчёркивать возможности моего собеседника? Я что, ему в личные пиарщики нанимался?
Кажется, даже слово «собеседник» — слишком жирно для него. «Собеседник» — это как-то по доброму, тепло, по-человечески. Разве уместно здесь такое слово? Куда проще пользоваться прилагательным «чёрный». Согласно традиции. Верно, «чёрными» сейчас называют выходцев из Средней Азии и Кавказа, что города и веси российские заполонили и на полном серьёзе всей национальной демографии угрожают. Только и здесь немалый смысл и значение присутствуют. Потому как, если дальше это нашествие продолжится, то перестанет русский народ существовать вовсе. А «чёрный», как синоним недоброго и угрожающего, очень даже подходящее слово. И по смыслу верно и никакой фамильярности.
Совсем невпопад, а, может быть, наоборот вполне естественно и логично, вспомнилось, что некоторые старые правильные арестанты называют мусоров —… дьяволами. Именно дьяволами. Почему-то с ударением аж на третий слог.
И это не остаётся неуслышанным-незамеченным тем, кого я только что назвал Чёрным.
— Мне совсем всё равно, как кто меня называет. Для меня таких недоразумений как оскорбление, что Вас, людей так всерьёз занимает, не существует…
Сканирует, лихо молниеносно считывает Чёрный все мои мысли. Возможно, поэтому всё меньше у меня интереса к этой, не по моей воле завязавшейся беседе.
К беседе интерес уменьшается, а что-то похожее на беспокойство появилось. Как-то неуютно от осознания, что все твои мысли, в какую бы сторону они не устремлялись, для кого-то — совсем прозрачны. Ни секрета, ни тайны. Ещё хуже, чем в большой толпе совсем голым оказаться. На таком фоне любой разговор о свободе духа и независимости личности — пустой трёп! Уже тут, в лагере как-то посетила мысль, совсем не прибавлявшая оптимизма на будущее, пусть даже и нескорое. Как же на этой самой свободе, в которую так рвёшься и о которой так тоскуешь, жить-выживать и волей наслаждаться, когда с учётом достижений прогресса не существует в чистом виде ничего похожего ни на свободу, ни на волю?
Какая свобода, какая воля, когда любой твой разговор по «мобиле», да и по любому прочему телефону, прослушать можно? Когда за тобой с твоего же телевизора в твоей же квартире круглые сутки наблюдать можно, когда в большом городе с учётом повсюду напиханных телекамер и шагу не ступить, чтобы в кадр не угодить… Именно с поправкой на эти достижения прогресса стремительное и красивое слово «побег» здесь лишалось всякого смысла. Какой побег, когда, даже, если вырвешься с территории лагеря, позвонить никому и никуда нельзя! Стоит только номер набрать и пару слов произнести — засечёт, запеленгует хитрая мусорская аппаратура. Жди следом гостей с браслетами, совсем не для украшения твоих рук предназначенными. Даже если хватит ума телефоном не пользоваться — другой засады не избежать! На всех вокзалах, во всех аэропортах, во всех магазинах в больших городах — видеокамеры. Опять засекут! Опять жди группу захвата со всеми прочими последствиями.
Конечно, можно рвануть отсюда и… мелкими перебежками на попутках и местных автобусах куда-нибудь в глушь, в лес, в тайгу. Забиться, затаиться, как здесь говорят, засухариться. Охотиться, рыбу ловить, грибами-ягодами промышлять. Людных мест избегать, телефон в руки не брать. Теоретически — возможно, только сможет ли так жить человек, родившийся и выросший в большом городе? Да и многим ли будет отличаться вот такая «засухарённая» жизнь от арестантской жизни?
Впрочем, все эти прослушки, приглядки и прочие формы присмотра — всё с помощью «жучков», камер и другой мусорской техники как-то снаружи. А тут — никакой техники, никаких проводочков-железочек и сразу — во внутрь, в сознание, в мозги. Прямо как в верхней одежде, не сняв обуви… — сразу в душу. Неприятно.
И всё-таки, зачем Чёрный пришёл? Вербовать меня в прислужники? Покупать за какие-то коврижки ту самую душу, любое движение которой он имеет возможность отслеживать? А где договор, который, согласно той же великой литературе, положено скреплять кровью?
Я, кажется, готов что-то ещё сформулировать, мне есть ещё о чём спросить. Не успеваю. Чёрный упреждает:
