Только зря надеялся. Надежда его вдрызг разбилась о традицию, давно в зоне существующую, и лично хозяином этой зоны оберегаемую. И традиция эта заключалась в единственном: УДО — только на коммерческой основе, проще сказать, за деньги. Чётких расценок здесь не было. Кому — каждый недосиженный месяц в пятёрку обходился, кому — чуть дороже, кому — чуть дешевле. Деньги эти не то чтобы целиком в карман хозяина падали, а что-то вроде чёрной кассы образовывали. На эти деньги и банкеты для проверяющих закатывали, и взятки ревизорам выкраивали, бывало даже, правда крайне редко, и нуждающихся сотрудников оделяли. Разумеется, единственным распорядителем такой кассы был хозяин зоны, и никому он в этом подотчётен не был.
Что же касается УДО деда Григория, то оплачивать его было просто некому. Былая возлюбленная его к тому времени второй раз замуж вышла, ещё одного ребёнка родила, о прежнем воздыхателе ничего слышать не хотела. Законная жена, хотя Григория после всех его амурных фестивалей и не бросила, оплачивать досрочную свободу его принципиально не хотела. У дочерей денег попросту не было. Богатых друзей у деда Григория не водилось.
Об этой ситуации полковнику Холину доложено было. Ему и решать предстояло: или отпустить старика без денег или оставить досиживать до звонка. Отпустить, конечно, было можно. С учётом козьих заслуг хотя бы. Только такое решение создало бы в лагере опасный прецедент, после которого черную кассу пополнять было бы куда сложнее.
Разумеется, прецедента полковник создавать не стал. В УДО деду Григорию было отказано. Под целой кучей предлогов. Самый внятный из которых был — «не участвует в лагерной художественной самодеятельности».
«Пролетел» старик со своим УДО и как-то сразу сник. Даже ростом ниже стал и походкой отяжелел. В сердцах бумагу отряднику подал, чтобы с должности завхоза его сняли. Результатов рассмотрения этого прошения дед Григорий не дождался. Поднялся утром, нагнулся, чтобы коцы зашнуровать, охнул не своим голосом, махнул нелепо рукой, будто кому-то команду «старт» отдал и повалился замертво на только что им же и заправленную кровать. Официальная причина — остановка сердца. Эту причину члены комиссии, что по случаю смерти арестанта приехала, вместе с традиционными лагерными сувенирами: чеканками и резными шахматами в своих отчётах и увезли.
Другая причина уже в тот же вечер из барака в барак поползла: умер дед от огорчения, от несправедливости. Правда, желавших пожалеть умершего, было мало. В зоне к «козлам», что живым, что мёртвым отношение известное.
Увидев перед собой того, кто был когда-то завхозом на шестом отряде, полковник чуть было по-кошачьи его не шуганул — «брысь!». А дед фразу начатую поспешил завершить:
— А я-то тебя вечно помнить буду… Обманул ты меня. А отпустил бы тогда, я бы на воле ещё лет десять проскрипел бы…
Не собирался полковник Холин объясняться с покойником. Да и не успел. Пропал дед Григорий. Затерялся среди зыбких фигур в чёрных робах с бирками на левой стороне груди.
Страха по поводу всего происходящего у полковника Холина по-прежнему не было. Но вопрос, влажный и скользкий, на донышке сознания всё-таки завозился.
— А вдруг выговорятся все, а потом разом и накинутся?
К месту ли, или не очень, вспомнилось, что вот уже лет десять зовут его арестанты за глаза Вием. Таким погонялом припечатал его журналюга московский, что как раз в то время с этапом прибыл свой срок отбывать, якобы за вымогательство. Журналист свой срок отмотал, а его подарок остался.
Журналист, понятно, от внешности полковника отталкивался. Фигура у Холина была кряжистая, едва ли не квадратная, голова вплотную к туловищу прилеплена, без всяких признаков шеи. Ну и голосок соответствующий: утробный, тяжёлый, с хрипотцой. Когда Холину донесли о его новой кличке, он, было, разъярился, порывался наказать языкастого писаку московского, да тот же замполит успокоил вкрадчиво:
— Ничего обидного в этом слове нет… Ну писал когда-то Гоголь про нечистую силу… Ну есть такое кино, по Гоголю снятое, где этот Вий жути гонит… Ну и что? Вий — это, прежде всего, символ большой физической силы. Вот и Вас, товарищ полковник, Бог силушкой не обидел. А журналиста гнобить — дороже обойдётся. Вдруг озлобится, какую маляву на волю перебросит, про то, как всё тут на самом деле? Комиссии замотают…
Чтобы лишний плюсик у начальника словить, замполит тогда подытожил:
— Вий — это ничего плохого, это напоминание про силу и здоровье…
И будто в подтверждение своей правоты лысеющей головой кивнул дважды.
Совсем как в анекдоте про Чапаева. «Ну и дуб же ты, Василий Иванович!
— Да, Петька, сильный я человек…».
Проглотил тогда полковник Холин кондовую лесть замполита. А сейчас всё это вспомнилось. Уже с другой совсем стороны. Как в том, снятом ещё в советское время, фильме нечистая сила разом на незадачливого бурсака накинулась.
— Неужели вот так они и со мной, — ворочался внутри неудобный вопрос, вместо ответа на который было только ожидание, от которого ещё больше не по себе становилось.
Что-то похожее на грусть испытал сейчас полковник. За то, что не выучил за свою жизнь, целиком посвящённую тюремному ведомству, ни одной молитвы, что не оказалось на нём хотя бы сейчас православного креста, что опять же именно сейчас не нашлось сил, чтобы оторвать от диванного валика для крестного знамения, будто прилипшую к этому валику руку. Колом в памяти встало и то, что никогда никому он милостыню не подавал, кто бы ему руки за ней ни протягивал.
Из шеренги гостей непрошенных, что своими размазанными силуэтами всю стену напротив заняли, очередной персонаж выделился. И ему представляться не надо было. Сразу узнал полковник Холин грузина Ираклия: детина в два метра ростом с неповторимой походкой, когда каждую ногу при шаге из стороны в сторону мотает, будто дёргает кто эту ногу — память, как жестко его мусора перед второй ходкой принимали.
И этот арестант свой земной путь в лагере закончил. Официальная трактовка — отказала печень. Гуляла по зоне и другая версия — передоз. Истинная же причина смерти того грузина была известна только хозяину зоны (им тогда уже полковник Холин был). Обе версии эта причина умудрялась объединять, но по смыслу своему обе их, вместе взятых, в разы превосходила.
Верно, отказала у Ираклия печень, действительно, в результате передоза. Вот только лекарство (так ласково в зоне наркотики называют) он по отмашке того же полковника Холина из рук лагерного кума получил. А тут специальное пояснение необходимо.
Ираклий из авторитетов был, воровских традиций свято придерживался. В блатном мире котировался. По слухам, прямым кандидатом на коронование считался. В лагере его слово законом было. По большому счёту, администрация зоны его побаивалась: не дай Бог, он лагерь на бунт поднимет. Бунт — это всегда ЧП. Чтобы его подавить надо маски-шоу вызывать. А маски-шоу в лагере — это что слон в посудной лавке. После них не просто разгромленные бараки, да разбитые морды, после них — увечные, а то и трупы, остаются. Всё это как-то оформлять надо, списывать. Неминуемо информация на волю выскочит, значит, пресса засуетится, правозащитники хай поднимут. Для администрации это такой минус, что кто-то и с погонами расстаться может, а для кого-то всё это судом и конкретным сроком обернуться может. Незавидная перспектива!
