Ещё удивительней было другое. Обосновавшийся в камере мерзкий дух тюрьмы оказывался совершенно непробиваемым, неуязвимым для воздушных потоков снаружи, которые никаких внешних препятствий для проникновения в хату, кажется, не имели. Казалось, размеры имевшегося в камере, пусть зарешеченного, окна легко могли позволить проветрить хату в считанные минуты. Но так только казалось. Куда более очевидным было предположить, что потоки свежего воздуха при попытке проникнуть в камеру просто разбиваются о стоящий столбом плотный смрад и откатываются назад, обескураженные невозможностью найти хотя бы какой-нибудь зазор, трещину, прореху в этом монолите.
Аккуратно, боясь быть поднятым на тупые штыки арестантского юмора, интересовался Серёга Гладышев у бывалых, имевших по три-четыре ходки
[32], соседей: «А как в других тюрьмах, такой же дрянью пахнет?». Разной была реакция на этот простой вопрос. Кто-то просто пожимал плечами. Кто-то недобро язвил (типа: «Ты что думал, что здесь розами пахнуть будет?…»). Только один старик, имевший отсиженных лет столько, сколько Серёга и прожить не успел, ошарашил его почти поэтическим откровением: «По-другому, парень, и быть не может, в тюрьме бедой пахнет, общая беда из бед каждого складывается, тут этого столько напрессовано, потому и такой дух тяжёлый…».
Смысл этого откровения доходил до Серёги весь срок, включая время, проведенное в лагере, потому как и в зоне, которая вроде и всеми ветрами продувалась, и по соседству имела не только болото, но и лес, пахло также, как и в тюрьме.
Тот же запах беды, разве что разбавленный в зависимости от времени года то промозглым ознобом, то изнуряющей духотой.
А тогда в Бутырке, в период тягучего ожидания этапа, к нему, опять же неадекватное месту и времени, пришло размышление на тему, как этот смрад переносят те, кто сюда на работу, то есть на службу, приходит каждый день, кто имеет возможность этот гремучий коктейль регулярно чередовать с нормальным воздухом.
Разумеется, тут только фантазировать оставалось.
Можно было анекдот вспомнить про чудака, просившего вместо кислородной маски поднести его к выхлопной трубе.
Только в той ситуации не до анекдотов было. Всякий раз, оказавшись рядом с кем-то из местных мусоров, Сергей чутко втягивал воздух, пытаясь определить, чем пахнет от этого человека. Безрезультатными были те попытки. Мусора, они же сотрудники администрации, несмотря на то, что в тюрьму приходили только на работу, а всё остальное время находились дома, на улице, словом, на свободе, пахли так же, как пахли не имевшие выхода наружу, так же как пахла сама тюрьма. Верно, в качестве бледных проблесков неординарности выступали порой сивушный перегар, запах сапожного крема, чесночный духман. Но и эти запахи самостоятельно существовали только в первые часы присутствия мусоров на своих рабочих местах. Позднее и эти, пусть не самые приятные для обоняния, оригинальности целиком растворялись в главном и единственном тюремном запахе.
Неужели самой Судьбой бутырским мусорам было предписано быть вечными хранителями, носителями, жрецами тюремного смрада?
Неужели их дети не морщат носы, встречая отцов с работы?
Неужели их жёны, деля с ними постель, не удивляются тому, что даже после душа и ванной от мужей «пахнет работой»?
Неужели к этому запаху можно привыкнуть самим и, тем более, приучить к нему близких?
Может быть, отбираются на эту работу специальные, редкой породы люди, у кого, если и не особенные жабры вместо лёгких, так хотя бы врождённое безразличие к запахам, полная неспособность их различать, сравнивать?
Или больны эти люди редкой, неизлечимой, наукой не изученной, болезнью, эдаким обонятельным дальтонизмом?
Как-то Серёга даже смоделировал про себя ситуацию, что может сложиться, когда какой-нибудь прапор из продольных
[33] отправится в заслуженный отпуск. Разумеется, будет в тот момент облачен в гражданку, всякие там рубашечки-джинсики. Возможно, и духовитым лосьёном накануне после бритья щёки протрёт. Очень может быть, что где-нибудь по пути он и пивка дёрнет, от которого запах неслабый и узнаваемый. Только ничего это не изменит. Войдёт прапор-отпускник в купе, расположится на своём месте. И вдруг, не ровен час, попутчиком его окажется бывший арестант. Наверняка, вчерашний бедолага, едва войдя в купе, нервно потянет воздух, настороженно осмотрится и, глядя в упор на того, кто ещё вчера распоряжался под бутырскими сводами, поинтересуется: «Что-то тюрягой тянет, ты, сосед, часом, не из мусоров будешь?».
Правда, веселей от таких, вроде бы смешных, фантазий, не становилось.
Разве что вопрос возникал: «Ну нас, арестантов, таким запахом-воздухом наказывают, нас этим воздухом в довесок к лишению свободы, к тому наказанию, что суд определил, но почему этим же смрадом обязаны дышать те, кто нас от свободы охраняет (или наоборот, что, в принципе, ничего не меняет)?
И дышат они этим (пусть не круглые сутки) до самой пенсии, а это на круг срок выходит покруче, чем у любого тяжеловеса
[34].
За что же им так?
С другой стороны их на эту работу никто пинками и под конвоем не загонял. Мусора сами выбирали свою профессию, что выбрали — тем и дышат.
Странно, но и женщины, которых хватало в бутырской администрации, и которым, кажется, самой природой было определено тяготеть совсем к другим запахам, пахли так же, как и их коллеги-мужчины. А ведь пользовались, непременно пользовались они и духовитым шампунем, и терпким дезодорантом, и манящими, сносящими у мужиков голову, духами.
Только все эти ароматы как будто отсекались на пороге здания, куда они приходили служить свою службу.
В итоге пахли эти женщины тем же запахом тюрьмы, в котором угадывался и корябающий бронхи отзвук капустного рагу, и сшибающий с ног духман застоявшихся мужских тел, и горчичный привкус перекисшего табачного дыма и много чего ещё, что кувыркалось в этом коктейле.
И вот после всего этого в парфюмерном магазине потянуться к полке, где выстроились шеренги «Михайловского централа»? От такой перспективы Серёге Гладышеву только и оставалось, что хмыкнуть.
Позднее продвинутая племянница-старшеклассница терпеливо объяснила ему, что названия парфюмерных штучек, как и многих прочих товаров, далеко не всегда несут в себе прямой смысл и конкретную информацию, что «тюремное» имя одеколону могли присвоить просто «стёба ради», в погоне за оригинальностью и, как модно нынче говорить, за эксклюзивом.
Мировая, мол, практика, менеджерский приём.
Ничего не изменили эти аргументы в представлениях Серёги Гладышева о соотношении понятий «тюремный запах» и «парфюмерный аромат», но объяснения племянницы он выслушал терпеливо, не перебивая.
