Смрад-захватчик. Смрад-оккупант. Смрад-агрессор.
И не найдётся в доме ни одного запаха, способный противостоять и сопротивляться этой вероломной экспансии.
Между прочим, над дверью той, самой первой его, тюремной хаты работал вентилятор.
«Работал» — сказано очень сильно, с великим преувеличением. Просто натужно передвигал свои лопасти по кругу. Было ясно: вентилятору просто не хватает сил промолоть пропеллером этот тяжелый и липкии, как мякиш тюремного хлеба, смрад, заменяющий здесь воздух. Собственно, что был в хате вентилятор, что не было — ничего не менялось.
И вывод напрашивался только один: дышать надо учиться заново, приспосабливая организм к этому коктейлю. Не было в таком выводе ни испуганного преувеличения, ни игривой аллегории.
Отсутствие нормального воздуха оценивалось как полноценная органическая составляющая понятия несвободы. Более того, казалось, что по-другому просто и быть не должно, не может быть, не бывает. Отсутствие воздуха — это из той же обоймы, что и ненавидящий тебя «мусор»-следователь, сфабриковавший твоё дело, презирающий тебя дежурный адвокат
[27], действующий по указке того же «мусора», равнодушный прокурор, считающий твою судьбу вполне заслуженной тобой.
Позднее, немного освоившись, Серёга стал различать, точнее угадывать, некоторые составляющие диковинного коктейля, заменяющего в тюрьме воздух.
Конечно, здесь присутствовало что-то табачно-дымовое, по-другому и быть не могло: почти всё население хаты курило, и процесс этот не прекращался круглые сутки. Только это «что-то» не имело ничего общего с щекочущим ноздри запахом свежего сигаретного дыма. Это «что-то» состояло из того, что было выкурено многими днями раньше, и уже успело прокиснуть, перебродить. Соответственно, такой запах ноздри не щекотал, а вставал в них колом.
Вечно витало в камере и какое-то напоминание о прачечной.
Разумеется, никакого намёка на «морозную свежесть», про которую талдычат из телевизора те, кто рекламирует стиральный порошок.
Какая там «морозная свежесть», когда в перенаселённом помещении круглые сутки в пластмассовом ведре в термоядерной смеси из хозяйственного мыла и хлорки с помощью двух бородатых от накипи кипятильников дезинфицируются вещи «свежезаехавших»
[28].
Иначе нельзя, ибо велика вероятность присутствия вшей или, как здесь говорят, «парашютистов», в этих вещах. Ведь среди «свежезаехавших» встречаются те, кто с баней и стиркой не сильно дружил, а то и откровенные бомжи, что в коллекторах и подвалах обитали.
Так что вечное желтоватое хлорно-прачечное облако под потолком камеры — это почти нормально, это свидетельство правильных профилактических мер, что предпринимает население хаты в целях собственной санитарной безопасности.
Свою ноту привносила в смрадный тюремный букет и казённая еда, которую трижды в день привозили в огромных кастрюлях на дребезжащей телеге к дверям камеры баландёры
[29].
Удивительно, но разные блюда (каша, рыба, щи) пахли здесь одинаково.
Одинаково сильно, и… совсем несъедобно. Казалось, что именно так должно было пахнуть в бане, на каменку которой вместо воды плеснули перестоявшее содержимое помойного ведра.
Правда, было в тюремном меню блюдо, имевшее свой индивидуальный запах. Это — овощное рагу, а точнее, тушеная кислая капуста. Его давали на ужин, как минимум, дважды в неделю.
О том, что на ужин рагу, не надо было говорить и предупреждать. Запах этого блюда едкий и колючий, вышибающий слезу и кашель, прорывался через железный кормяк
[30] задолго до того, как баландёры доволакивали телегу с ужином до дверей камеры. Судя по запаху, что издавало рагу, ту капусту тушили непременно в карбиде и приправляли, как минимум, медным купоросом. Впрочем, и этот сверхдерзкий аромат в чистом виде существовал очень недолго. Ранее сформировавшийся смрад легко и бесследно переваривал и эту экзотику.
Тогда же, в самые первые дни пребывания в «пятёрке» стало для Серёги Гладышева совершенно ясно, что другой атмосфера в тюремной хате просто быть не может. Откуда здесь взяться воздуху, если в пространстве камеры, рассчитанной на двенадцать персон (шесть двухъярусных шконок), постоянно обитает от двадцати до тридцати человек, что порою на иных койках спят в три смены, что людям при такой скученности свойственно потеть, а кран умывальника на всю хату только один, и струйка оттуда вечно хилая.
Кстати, окон в той самой первой, памятной на всю жизнь хате, в «пятёрке» (камера «первая сборка» на первом полуподвальном этаже) не было вовсе.
Нет, было, в правом углу помещения, аккурат, на уровне асфальта, что-то среднее между форточкой, амбразурой и слуховой подвальной отдушиной. Но это «что-то» имело размеры дамского носового платка, выходило в тюремный двор и смотрело в упор в стену вплотную пристроенного то ли гаража, то ли сарая.
Так что сквозняк и прочие виды свежего воздуха здесь могли только сниться.
После «пятёрки» Бутырка была.
Уже не полуподвал, не общая перенаселённая хата. Аж третий этаж на Большом спецу
[31], и камера с высокими потолками всего на четыре человека, а, главное, — окно, полноценное по размерам, пусть в решётки забранное!
Кажется, вот где надышаться можно — только расправь плечи и вдыхай глубже.
Ан нет!
Здесь также царил, властвовал, беспредельничал всё тот же тюремный смрад, не допускавший никакого вольнодумства в виде присутствия даже подобия иных запахов. С грустным удивлением отмечал Серёга Гладышев, что предметы, являющиеся носителями своего собственного сильного запаха, попадая сюда, будто пасуя перед напором этого смрада, быстро утрачивают свою запаховую индивидуальность и перестают пахнуть вовсе. Так было с купленным (по безналичному расчету, разумеется) в тюремном ларьке мылом, будто в издёвку именуемым «ароматным». Так было с переданными в продуктовой посылке лимонами. Так было с надушенным носовым платком, что вложила, тогда ещё обещавшая ждать, жена в набор тёплых вещей, который получил Серёга накануне отправки на этап. Тот платок был щедро надушен, но замечательный аромат продержался менее суток. Хвалёный французский парфюм скукожился и позорно капитулировал под натиском российского тюремного амбре!
