– Это моя девушка, – пояснил он, когда мы отправились дальше смотреть на машины и цеховое оборудование.
– Я так и поняла, – сказала я. – Вы собираетесь пожениться?
Он напрягся:
– Нет, мы слишком молоды. Мне всего лишь 20, а ей 19.
Больше я не спрашивала, и он начал говорить о трудоемкой работе вышивальщицы. Посреди своего рассказа он остановился, не сумев больше сдерживаться:
– Она выходит замуж за другого человека. Так было решено два дня назад, в среду. Я сам только что узнал. – Он бросил напряженный взгляд в воздух и быстро заморгал.
– А вы долго были вместе? – спросила я.
– Да, долго. Я написал ей множество писем, но она ни разу так и не ответила.
В мастерской повисла гнетущая тишина. Девушка продевала иглу сквозь шелковую ткань снова и снова, но глаз не поднимала. В конце концов Эмильбеку удалось собраться, и он продолжил экскурсию механически и без волнения.
Когда мы вышли во двор, он с горечью сообщил, что двумя неделями раньше его мать попыталась разыскать мать девушки.
– Она хотела спросить, выйдет ли ее дочь за меня, но той дома не оказалось. Моя мама решила попробовать еще раз и сегодня. Но, видимо, опоздала…
– Неужели она захочет выйти замуж за другого мужчину? – спросила я.
Эмильбек потемнел лицом:
– Да.
Оставшаяся часть экскурсии была более обрывистой. Эмильбек показал мне комнату плетельщиц ковров, где шестеро сидевших в одном ряду девушек танцующими движениями пальцев добавляли к замысловатым узорам все новые и новые узелки. Чтобы закончить самое крупное одеяло, ткачихам обычно требуется два года. Эмильбек повторил несколько заученных фраз об искусстве плетения ковров и провел меня дальше в зал, где изготовлялись шали. Там перед длинными рядами ткацких станков сидело человек двенадцать женщин; они превращали только что изготовленные мужчинами в мастерской и красильне шелковые нити в разноцветные полосатые шали. Каждый раз, когда женщины прижимали к нему нитки, челнок издавал особый стук. Женщины, попеременно орудуя ногами и руками, сменяли ритм; с их лиц градом катился пот. Одни и те же движения снова и снова. Процесс плетения продолжался в одинаковом темпе, но не в такт – ритмический стук напоминал музыкальную синкопу.
После этого Эмильбек показал мне фабричный цех, где оборудование 1950-х годов казалось чем-то из далекого будущего. Пока ткачихи были на обеде, я решила походить вокруг и самостоятельно изучить станки. Эмильбек ждал меня снаружи. После нескольких минут он все-таки вернулся; его лицо было мокрым от слез.
– Мне сейчас так плохо, – признался он.
– Но здесь столько милых девушек, – ободряюще сказал я. – Найдешь себе другую, не сомневайся.
Он покачал головой:
– У меня сегодня нехороший день.
Закончив экскурсию, мы снова прошли мимо мастерской вышивальщиц. Усевшись рядышком, девушки обедали. Та, в которую был влюблен Эмильбек, выставила вперед айпод, пока три другие, нагнувшись перед экраном, чтобы поместиться в кадр, хихикали, совершенно не обращая никакого внимания на отвергнутого поклонника.
– Не люблю я эти современные технологии, – пробормотал Эмильбек. – Лучше уж потратить время на чтение книг. Когда у меня есть свободное время, я все время книги читаю. Предпочтительно на английском, а в последнее время в основном Шекспира.
Когда мы добрались до магазина, где обычно завершаются экскурсии, он взял себя в руки, снова превратившись в гида:
– А вы знаете, почему Маргилан называется Маргиланом?
– Не знаю.
– Это имя придумал Александр Македонский, – сказал он. – По дороге на Восток он останавливался здесь на обед, который состоял из хлеба и молока. На персидском молоко звучит как «марг», а хлеб называется «нан» на обоих языках – на персидском и на узбекском.
– Вы всегда как-нибудь да пересекаетесь с этим Александром, – сказала я со смехом. – Похоже, что по дороге на Восток он успел посетить бесконечное количество мест. Половина Центральной Азии считает себя его потомками!
– Александр Великий был узбеком, – услышала я голос позади себя, говоривший на прекрасном английском. Обернувшись, я увидела единственного клиента магазина – это был высокий брюнет в кожаной куртке и дорогих брюках.
– Греки поспешили бы с этим не согласиться, – возразила я.
– Да, он был узбеком, – самоуверенно повторил мужчина. – Его настоящее имя было Искандер, и его дед также был узбеком.
– Для меня это нечто новое, – сказала я. – Предполагаю, что как и для большинства греческих историков.
Мужчина как будто бы не заметил моей иронии.
– Греки – это тоже узбеки, – сказал он. – Изначально существовало три типа греков, а черные греки – это были на самом деле узбеки.
– Разве узбеки не были изначально кочевниками, которые в XVI в. пришли сюда с территории, расположенной к северу от Аральского моря? – Я поискала глазами Эмильбека, чтобы получить от него поддержку, но его уже не было.
– Нет, – уверенно сказал высокий. – Они пришли с юга. Они были греками.
– Но вы ведь только что сказали, что это греки были узбеками?
– Это именно то, что я сейчас говорю. Узбеки были греками.
Смысла спорить с подобной логикой не было никакого, однако это в очередной раз продемонстрировало мне, насколько тесно связана история Центральной Азии с большим внешним миром. Народы Центральной Азии никогда не жили в изоляции, но на протяжении тысячелетий им, вероятно, приходилось иметь дело с вторжениями армий, пришедших с востока и с запада, с севера и юга. Народы подтягивались сюда со всех сторон света; некоторые оставались на более или менее продолжительное время, а некоторые в конечном итоге обустраивали в степи собственные дома. Среднюю Азию всегда характеризовало именно ее центральное положение в самом сердце Азии, между Европой и Востоком, посреди торгового пути между Востоком и Западом. Ее судьба, ее местоположение, поток людей и идей привели в конечном итоге к тому, что такие города, как Самарканд и Мерв, в свое время превратились в процветающие центры знаний.
Период Советской власти, когда Центральной Азии отводилось место на окраине империи и к тому же за жесткой колючей проволокой, стал для них просто какой-то исторической аномалией. Однако именно благодаря этому необыкновенному состоянию изоляции и замкнутости до наших дней дошла потрясающая коллекция советского искусства.
А также благодаря упорным усилиям русских людей.
Музей в пустыне
Прямо с порога я была поражена всеми этими красками и тем впечатлением, которые они на меня произвели. Искусная бижутерия, браслеты и серьги, свадебные платья из Каракалпакстана, обернутые в толстую синюю холщовую ткань, сделанную за сотню лет до того, как Леви Страус превратил ее, привезенную из средиземноморских стран, в материю для повседневной одежды. Горшки, которым ни много ни мало по две тысячи лет, скульптуры из старого Хорезма, найденные при раскопках в период наиболее значительных и в то же время наименее известных археологических экспедиций XX в. Однако самое сильное впечатление производили все же картины, под которыми стояли подписи лучших русских и узбекских художников. Буйство света и контрастов, вдохновленное такими европейскими мастерами, как Пикассо и Гоген, но зачастую со своим уникальным выражением, пропитанным экзотической средой Центральной Азии, с ее переменчивым небом пустыни и древними традициями племенной культуры. Часть мотивов была посвящена необычайно смелой критике советского режима и распада в тот период, когда такая форма откровенности, будучи обнаружена, неминуемо повлекла бы за собой ссылку или смертную казнь. Некоторым из художников все же пришлось дорого заплатить за свои мазки.
