Несколько лет назад невозможно было даже представить, что бывший директор Национальной лаборатории Лос-Аламоса когда-либо посетит Курчатов, один из самых засекреченных городов Советского Союза. Холодная война к тому времени не только закончилась, но уже почти вошла в историю. Однако политические отношения меняются быстрее, чем исчезают радиоактивные осадки: физические последствия ядерных испытаний по-прежнему покоились неглубоко в земле, и их нужно было как можно скорее устранить.
И хотя Хекер был уже осведомлен о хищениях оборудования и металла на Полигоне, однако зрелище, встретившее профессора по прибытии, встревожило его не на шутку. Он ожидал увидеть караваны проплывающих по пустыне верблюдов, но вместо них взирал на свежие километровые окопы, явно прорытые экскаваторами. Медь из этих траншей сбывалась китайским торговцам. Грабеж был целенаправленным и систематизированным. Разумеется, местные жители отдавали себе отчет в том, что, воруя материалы с Полигона, наносят колоссальный вред своему здоровью, но, как они позднее признались Хекеру, другого выхода у них не было: лишившись своих рабочих мест, они были брошены на произвол судьбы.
В докладе, опубликованном в 2013 г., можно было впервые прочитать о совместном проекте по уничтожению и обезвреживанию опасных ядерных отходов, над которым трудились Соединенные Штаты, Россия и Казахстан. После визита в Курчатов Хекер сумел заставить русских раскрыть секретную информацию об особо опасных отходах и их местоположении. Поначалу русские делали это с явной неохотой, но, после того как Хекер показал им фотографии прорытых экскаваторами траншей, все-таки согласились. При финансовой поддержке США Казахстан взял на себя ответственность за осуществление практической части проекта.
В конце лета 2012 г. группа российских, казахских и американских ученых собралась у подножия горы Дегелен на Полигоне, чтобы отметить закрытие суперсекретного проекта, на который в течение 14 лет было потрачено 150 млн долларов. Туннели уплотнили специальным цементным покрытием; а ученые, чокнувшись водкой, сдернули покрывало с мемориала, на котором на трех языках была выгравирована надпись: «Мир стал более безопасным».
На настоящий момент никому еще не удалось измерить нанесенный человечеству ущерб, возникший в результате 456 ядерных испытаний, проведенных Советским Союзом в Казахстане. Ветер и дождь рассеяли радиоактивные отходы по площади в 300 000 км2. В общей сложности более двух миллионов человек в той или иной степени пострадали от радиации и радиоактивных осадков в районе проведения ядерных испытаний.
Через три часа по дырявой советской авеню мы уже направлялись в Шаршьял, одну из наиболее пострадавших деревень. Постоянно дующие в этом регионе ветра перенесли сюда радиоактивные частицы, приведшие к заражению ничего не подозревающих местных жителей. Если бы не этот непрекращающийся ветер, вздымающий песок с пылью так, что дышать становится тяжело, то деревеньку Шаршьял можно назвать прямо-таки идиллической. Белые домики с синими оконными рамами, обрамленные невысокими, голубыми заборчиками. Повсюду стоят крепкие ухоженные лошади, привязанные к деревьям и столбам. Облокотившись о заборчик, пожилой мужчина смотрит в далекое небо. Я подошла к нему, но, прежде чем мне удалось даже представиться, он поспешил прочь. То же самое случилось, когда я пыталась завязать разговор с молодой матерью, катившей перед собой коляску.
Высокое, выкрашенное белой краской здание выделялось из небольшой группы жилых домов – вероятно, местное правление. Я решила попробовать наудачу, надеясь, что у работников муниципалитета может быть информация о том времени, когда Шаршьял был поражен последствиями ядерных испытаний. Вероятно, у них есть даже какие-то цифры, статистика. В приемной никого не было, но дверь была открыта, и я вошла внутрь. Все офисы были пусты, однако на втором этаже в коридоре на пластмассовых табуретках сидели трое мужчин и пили чай.
– Добрый день, – поздоровалась я. – Я приехала из Норвегии и хотела бы…
– Каждый год к нам приезжают со всего света – то ученые, то журналисты, – проворчал один из мужчин, одетый в дорогую кожаную куртку. – То из Японии, то из США, говорят, что помогут, но потом никогда не возвращаются! Одни разговоры и никакого толку. Даже не надейтесь, что с вами тут кто-то будет разговаривать! Отправляйтесь туда, откуда приехали.
Я поплелась прочь из городского правления. Ветер дул сильнее, чем прежде. Песок забился мне в волосы, нос, уши, под ногти: песок был везде. Рядом с мунипалицетом находился длинный, обветшавший домик. Надпись на входной двери гласила что это шаршьялский медицинский центр. Когда я туда вошла, меня встретила молодая медсестра, которая не говорила ни по-русски, ни по-английски. Она молча указала мне на офисную перегородку, за которой сидела коротко стриженная женщина в белом халате. Эта была врач, звали ее Лора, она приехала сюда двенадцать лет назад сразу после своего замужества.
– У нас здесь много проблем, – сказала Лора приглушенным голосом. – Из 2000 жителей половина болеет. Дети появляются на свет с врожденным дефицитом крови и с шестью пальцами. Среди молодежи немало психически больных. После переезда сюда я даже сама заболела, появились проблемы с кровяным давлением. Здесь оно почти у всех повышенное.
– Почему вы не хотите отсюда уехать? – поинтересовалась я.
Лора пожала плечами:
– Здесь моя семья. Что я могу поделать? Нужно же как-то выживать.
На окраине деревни, рядом с киоском, торгующим крепкими алкогольными напитками и сигаретами, слонялось трое-четверо мужчин. Взяв с меня обещание не разглашать их имена, они согласились рассказать пару слов о Полигоне.
– Все знали, что там происходит, но что мы могли поделать? – высказался самый откровенный из них, бородач лет 50. – Мы были одни против целой империи. Они кружили над деревней на вертолетах с плакатами с предупреждением о том, что в 11 часов будет производится взрыв. Для безопасности мы старались находиться на улице около 11, опасаясь, что от землетрясения рухнут наши дома.
– От радиации люди болели? – спросил я.
– Ну конечно, – ответил человек, указывая на небольшой холм, где плотными рядами стояли кресты с надгробиями. – Все, кто заболел, лежат вон там.
– А вы не боитесь за свое здоровье?
Он хрипло засмеялся и закурил:
– Мы здесь родились и умирать тоже будем здесь. К радиации мы давно уже привыкли.
Прежде чем мы отъехали от Шаршьяла, этой продуваемой всеми ветрами недружелюбной деревни, к нашей машине подошла старушка, одетая в коричневый халат и кожаные сапоги. В руках у нее были тяжелые сумки.
– Сама я родом из Семипалатинска, но переехала сюда в 1980-е, чтобы получить подъемные. Из-за того, что деревня сильно пострадала от радиации, пенсии здесь выше, – довольно пояснила она.
Однако о ядерных испытаниях ей говорить не хотелось.
– Да зачем об этом говорить? Тут разговоры не помогут, все равно ничего изменить нельзя.
Слабое сердце
Русская традиция ссылать своих беспокойных граждан в казахские степи не нова. В 1854 г. в Семипалатинск прибыл, возможно, самый известный арестант: писатель Федор Достоевский. После четырехлетнего пребывания в омской тюрьме в Сибири за участие в заговоре, организованном либеральным кружком Петрашевского, он был сослан солдатом в Семипалатинск отбывать последние годы наказания. Тюремные годы подорвали его здоровье. Наравне с остальными заключенными ему приходилось круглосуточно носить на себе тяжелые колодки. Казармы были переполнены, и ни один из заключенных не имел возможности остаться в одиночестве даже на долю секунды. Ночью около 30 мужчин должны были делить между собой жесткие, голые, кишащие вшами и блохами нары. Пол был гнилым, с потолка капала вода. В зимние месяцы как внутри, так и снаружи царил лютый холод, а летом стояли зной и духота. Позднее Достоевский писал, что никогда не чувствовал себя таким счастливым, как тогда, солдатом, проезжая вдоль реки Иртыш по пути в ссылку Семипалатинск, «чувствовал вокруг себя свежий воздух, а в сердце – свободу»[5].
