Закончив доить верблюда, женщина, взяв меня за руку, проводит в один из низких глинобитных домов, ее собственный. Вдоль стен расставлены сундуки, на земляном полу разложены большие подушки, круглые коврики и одна-единственная скатерть. Стены голые, если не считать коричневого ковра машинной вязки и пары фотографий: одна с изображением родителей, а другая – их с мужем свадебное фото, сделанное в Ашхабаде. На фотографии она стоит в традиционном туркменском свадебном платье, на голове плотная фата с вышивкой в белых, желтых и красных тонах. Лицо невесты скрыто за кружевами с длинными, тонкими кисточками. Муж пониже ее ростом, глядит с серьезным видом в камеру. На заднем плане возвышаются футуристические мраморные здания Ашхабада.
Я присаживаюсь на одну из объемистых подушек. Молодая женщина подходит ко мне, держа в руках чайник и сухой, как камень, хлеб. Не двигаясь с места, она наблюдает за тем, как я отламываю кусок хлеба и запиваю его чаем. Глядя на нее снизу вверх, я улыбаюсь; она улыбается в ответ. Я с улыбкой киваю. Она тоже кивает и улыбается.
– Просто замечательно, – говорю я сначала по-английски, потом по-русски, а потом на каком-то еще языке, который можно принять за турецкий.
Хозяйка улыбается и кивает головой. Я пожимаю плечами и улыбаюсь. Она тоже улыбается и указывает на хлеб и чай. Я беру кусок сухого хлеба и запиваю его чаем. Она улыбается. Я улыбаюсь. Как долго мне еще тут сидеть, чтобы не показаться невежливой? Десять минут? Четверть часа? К счастью, мне на выручку приходит мой экскурсовод Мурат. Это человек лет пятидесяти, доброго нрава, с дружелюбными глазами и смуглой кожей. И хотя по возрасту он старше всех остальных моих гидов, его можно назвать самым молодым из них во многих отношениях. С его уст не сходят улыбка и смех, он один из немногих, кто осмеливается критически высказываться о режиме.
– Это для спины, – шепчет он, указывая на подушку, на которой я сижу, и я тут же пересаживаюсь на матрас.
Мурат сообщает мне, что эта женщина, чье имя переводится как Цветок Персика, моя ровесница. С 18 лет она замужем, а теперь растит пятерых детей.
– Наверное, дел по горло?
Мурат переводит. Цветок Персика охотно кивает головой.
– Я работаю с пяти утра до поздней ночи, – отвечает она. – Всегда есть чем заняться. Пеку хлеб, ношу воду из колодца, дою верблюда, стираю одежду, прибираюсь – даже присесть некогда. А как у тебя? Сколько тебе лет? Ты замужем? Дети есть?
Мурат отвечает за меня на все вопросы. Да, замужем. Нет, детей нет. Улыбка на лице Цветка Персика сменяется жалостью.
– У вас еще есть время, – переводит Мурат, а затем что-то говорит Цветку Персика.
Та исчезает, и чуть позже возвращается с двумя кастрюлями, заполненными белой субстанцией с комками.
– Чал! – вопит Мурат, поднося ко рту деревянную ложку. – Куда лучше, чем в городе. Более свежий. Нам, турк менам, сколько ни дай чала, а все мало будет – это лучшее, что нам известно.
От напитка исходит крепкий запах дрожжей. Я подношу ложку ко рту и проглатываю содержимое, вкус которого не описать простыми словами.
– Вкусно, правда? – Мурат смотрит на меня выжидательно. – В деревне они все время его пьют, поэтому никогда не болеют.
Я зачерпываю полную ложку, затем другую. Напиток, отдающий горечью, похож на дрожжи, смешанные со старым молоком. Он обволакивает горло, а затем снова возвращается в него кислой отрыжкой. Я зачерпываю еще ложку. Если вы не будете питаться тем же, чем коренное население, то у вас нет будущего – эту аксиому мы вызубрили на методическом курсе социальной антропологии. Если не хотите, то даже и не мечтайте заглянуть глубже вовнутрь. Задержав дыхание, я проглатываю еще одну ложку.
– Я так и знал, что ты это сможешь прочувствовать, – довольно сообщает Мурат и отправляет Цветок Персика за добавкой. – Изготовление чала – трудоемкий процесс, почти искусство. Здесь, в деревне, они в этом деле настоящие мастера. Для этого нужно взять свежее верблюжье молоко, разбавить его наполовину водой и настоять. Потом добавить туда готовый чал и выдерживать смесь при комнатной температуре, пока не будет готова. Пить понемногу каждый день, доливая в нее свежее верблюжье молоко.
– А как долго обычно хранится эта смесь?
– Да по-разному. Бывает год, а бывает и дольше.
Я чувствую, что мне нужно срочно сбежать от этих кисломолочных рек верблюжьего молока, но куда? С воодушевленным видом я спрашиваю, а не посетить ли нам сельскую школу. К моему счастью, школа здесь действительно есть. Цветок Персика вызывается провести меня к одинокому домику на обочине деревни. Открыв дверь маленьким ключом, она впускает меня в спартанскую классную комнату, в которой на земляном полу стоят восемь-девять изношенных парт. На стенах висят картинки с туркменским алфавитом, проиллюстрированные красочными фигурками. Над доской в стекле и рамке висит портрет Нового президента.
– А разве сегодня выходной?
Цветок Персика качает головой и начинает длинное объяснение.
– Учитель заболел, – переводит Мурат.
Как только за Цветком Персика закрылась дверь, ферментированное верблюжье молоко тут же дает о себе знать. Мелкими перебежками я мчусь к туалету и успеваю как раз вовремя.
В наступившей темноте у меня появилась прекрасная возможность как следует разглядеть стены в туалете. При свете прикрепленного ко лбу фонаря мне начинает казаться, что они ожили и закачались, подобно волнам.
* * *
– В апреле Каракумы прекрасны и гостеприимны, – сообщает мне Мурат.
Мы проезжаем через плоский ландшафт, который хоть и однообразен, но вместе с тем находится в постоянном движении. Однако, как ни странно, ощущение монотонности от этого только усиливается. Начинает казаться, что время словно бы остановилось и что мы сами застыли на месте.
Я и предположить не могла, что пустыня может быть такой. В отличие от коричневых, неизмеримых и безвременных, застывших волн Сахары, Каракумы наполнены красками. Песчаная почва покрыта прозрачным травяным покрывалом. В тени взобравшихся на дюны корявых кустарников и низких изогнутых деревьев прорастают белые и желтые цветы. Средь бела дня на безоблачном небе вовсю палит солнце, но вечерами здесь стоит прохлада, которая по ночам сменяется заморозками. И сколько бы Мурат ни давал мне выделенных нам турагентством грязных военных спальных мешков, я неизменно замерзаю, лежа в своей палатке в ожидании утреннего рева верблюда.
– Скоро солнце снова выжжет все признаки жизни, и пейзаж, растеряв все свои цвета, превратится в коричневый, – продолжает Мурат. – Здесь и тогда красиво, но вид будет более суровым.
Пустыня Каракум охватывает более 70 % сельской местности Туркменистана. В переводе Каракум означает «черный песок», и в далеком прошлом этого названия было достаточно, чтобы вызвать страх у исследователей и торговцев. Пустыня Каракум считалась одним из наиболее опасных этапов Шелкового пути: зимой погонщики караванов попадали в сильные снегопады и суровые шторма, а летом здесь стояла жестокая жара. Обитавшие в пустыне дикие кочевые племена не всегда были настроены дружественно. Многие обогащались, грабя проходящие караваны и продавая путников на невольничьих рынках в Хиве.
