Роже порвал в мелкие клочья записку Кретте и бросил их в камин: надо сказать, что в Бастилии, начиная с третьего этажа, в камерах были устроены камины. Затем он встал с постели и принялся думать, как лучше и страшнее отомстить маркизу де Руаянкуру и Сильвандир.
Однако для того, чтобы отомстить, надо было прежде выйти на свободу, а Кретте, убедившись в том, что все его попытки освободить своего друга обречены на неудачу, написал Роже, чтобы тот рассчитывал только на самого себя. И шевалье понял, что должен придумать новый способ побега. Ведь ему чуть было не удалось бежать из Фор-л'Евека, и он не видел никаких причин, почему бы не попытаться бежать из Бастилии.
Правда, серьезной помехой для любой попытки бегства было присутствие в камере графа д'Олибарюса.
Роже несколько дней размышлял обо всем этом, но, сколько он ни думал, ему ничего не приходило в голову. Все это время его сосед держал себя крайне осторожно, никогда первым не вступал в разговор и отвечал д'Ангилему, лишь когда тот, обращаясь к нему, называл его не по имени, а номером сто пятьдесят восьмым.
Прошло три недели; шевалье все дни напролет ломал себе голову, изыскивая способ побега и проклиная трусость своего соседа по камере, который, едва только Роже заговаривал с ним на эту тему, грозил позвать часового. Несколько раз д'Ангилема охватывало свирепое желание задушить графа, а потом сказать, что тот умер от апоплексического удара; к счастью, он вовремя сдерживался, приберегая это последнее средство на крайний случай.
Мы уже говорили, что шевалье, несмотря на то что он был сильно озабочен, спал очень крепко; ему только недавно исполнился двадцать один год, а в таком возрасте на сон не жалуются. Тем не менее иногда ему по ночам казалось, будто он слышит какие-то неясные звуки, но он думал, что ему это только чудится.
А граф д'Олибарюс спал, видимо, еще крепче, чем Роже, ибо, когда шевалье пробуждался, граф почти всегда еще спал.
И вот однажды ночью, когда Роже никак не мог уснуть, потому что обдумывал зародившийся у него в голове план побега, и неподвижно лежал в постели, натянув одеяло на голову, мысленно взвешивая шансы на успех своего нового прожекта, ему почудилось, будто странный звук, который он уже не раз слышал, но думал, что это происходит не наяву, а во сне, возобновился; шевалье весь обратился в слух и вскоре понял, что этот неясный скрежещущий звук производит напильник, и доносится он с той стороны, где возле зарешеченного окна стояла кровать графа д'Олибарюса. Тогда, продолжая дышать ровно и даже стараясь делать это еще более размеренно и спокойно — так обычно дышит спящий человек, — шевалье приоткрыл один глаз и посмотрел туда, где было окно: несмотря на темную ночь, в окно все же проникало немного света, и поэтому оно казалось белесым пятном. Сначала Роже не мог ничего толком различить; но мало-помалу глаза его привыкли к мраку, и он увидел, что граф д'Олибарюс стоит на коленях в своей постели и перепиливает напильником прутья оконной решетки.
Вряд ли кто-нибудь удивился бы больше, чем удивился Роже. Он просто застыл от изумления, невольно притаив дыхание. Граф, больше не слыша дыхания соседа, тоже замер. Шевалье понял, что за ним следят, он пошевелился в постели, зевнул, потянулся, пробормотал несколько бессвязных слов, как человек, говоривший во сне, потом притих, притворяясь, будто снова заснул. Граф еще с минуту прислушивался; затем, когда Роже задышал ровно и мерно, опять принялся за работу.
Сомнений быть не могло: граф д'Олибарюс, этот столь робкий, столь боязливый, столь осторожный человек, в свою очередь готовил побег.
Роже твердо решил извлечь для себя пользу из этого неожиданного открытия.
Пробило четыре часа утра. Так как, судя по всему, побег не мог состояться в ту ночь, шевалье снова заснул.
Пробудившись, он увидел, что граф спокоен как всегда; Роже попытался вызвать его на разговор, но ему это не удалось, как не удавалось и прежде; д'Олибарюс даже громко пожаловался на свою горькую участь, сказав, что ему все время приходится сталкиваться с таким человеком, как д'Ангилем, который может бросить тень на любого и втянуть его в беду.
Жалобы графа звучали так натурально, что шевалье, переводя взгляд с оконной решетки на лицо своего соседа, почти поверил, что ему все привиделось во сне.
Прошел еще один день; хотя Роже не спускал глаз с графа, тот ни звуком, ни словом, ни жестом не выдал своей тайны; шевалье с нетерпением ждал ночи, наконец она наступила.
На сей раз Роже даже не сомкнул глаз, но старательно притворялся спящим. Граф тоже не шевелился, целых два часа он лежал, укрывшись с головою, стараясь дышать размеренно и ровно. Наконец, решив, что его сосед спит, граф сбросил одеяло, встал на колени и возобновил работу, которой занимался накануне ночью и, должно быть, в предыдущие ночи. Шевалье не мешал ему спокойно заниматься своим делом.
Часа в два ночи граф прервал работу, сполз с кровати и босиком подошел к камину. Потом придвинул скамеечку, влез на нее и что-то негромко сказал; однако, хотя говорил он очень тихо, Роже все же услышал слова:
— Завтра все будет готово.
Кто-то произнес в ответ две или три короткие фразы, однако они не достигли ушей Роже, он уловил лишь неясный шум и только. Д'Олибарюс ответил:
— Хорошо, до завтра.
Потом он опять прислушался. Из камина вновь донеслись какие-то жужжащие звуки, и граф сказал:
— Решено, в два часа.
Он осторожно поставил скамеечку на место, подошел к своей постели, лег и притворился спящим.
Шевалье, узнавший все, что ему надо было узнать, заснул на самом деле.
Следующий день прошел так же, как и предыдущий, граф и виду не показал, что побег намечен на ближайшую ночь, голос его ни разу не дрогнул, на лице ни разу не выступила краска, он ничем не выдавал своего нетерпения и вел себя как обычно: был молчалив, робок и осторожен. Роже, как мы видели, тоже недурно умел владеть собою, но теперь он испытывал истинное восхищение перед притворством этого человека, с которым его свел случай и который намного превосходил скрытностью его самого.
Наступил вечер. Оба узника улеглись. Однако шевалье лишь сделал вид, будто раздевается, а на самом деле одежды не снял. Граф со своей стороны, без сомнения, поступил так же. Вскоре оба уже громко храпели, и храпели они тем более старательно, что ни тот, ни другой не думал спать.
Около полуночи граф сел в постели, затем стал на колени и принялся перепиливать последний прут решетки. Это заняло у него около часа. Затем он сполз с кровати, подошел к камину, влез на скамеечку и сказал:
— Все готово.
Ему что-то ответили, но что именно, Роже и на сей раз не разобрал; ответ, видимо, вполне удовлетворил графа, потому что он сказал только:
— Хорошо! Очень хорошо!
Затем он слез со скамеечки и лег в постель.
