После этого узнику больше уже не удавалось заснуть.
При первых лучах солнца он вскакивал со своего ложа и тотчас же начинал кружить по камере, словно медведь в клетке, опять старательно выстукивал стены и пробовал расшатать оконную решетку, а под конец непременно останавливался перед дверью.
Этой окаянной двери не хватало только пресловутой надписи, отнимавшей всякую надежду, а то бы она в точности походила на дверь, ведущую в ад.
А между тем именно через нее лежал путь к свободе…
Утром шевалье принесли завтрак; он торопливо поел, накрошил побольше хлеба и набросал на пол крошек до самой двери; затем отнес свою скамеечку в самый дальний угол и опустился на нее.
Все эти меры предосторожности оказали должное действие: уже через минуту Роже увидел, как из-под двери высунулась острая мордочка его крохотной соседки.
Несмотря на то что накануне мышка совершенно безнаказанно бегала по комнате и Роже обращался к ней с ободряющими словами, теперь она долго колебалась, прежде чем двинуться вперед. Сперва она спрятала свою мордочку, затем снова высунула ее, потом опять спрятала; наконец маленький зверек, соблазненный крошками, рассыпанными на полу, и успокоенный неподвижностью узника, быстро проскользнул в камеру и тут же остановился, точно напуганный собственной дерзостью; но вскоре, убедившись в том, что ей никто не грозит, мышка принялась с аппетитом хрустеть крошками, забавно морща мордочку, подпрыгивая на месте, то опуская, то поднимая лапки; эти смешные ужимки сильно забавляли Роже, он никогда не предполагал, что мышь может оказаться столь уморительным зверьком.
К несчастью, шевалье, сидевший неподвижно как статуя, вдруг ощутил судорогу в левой ноге. Он непроизвольно сделал резкое движение, и мышка поспешно юркнула под дверь.
И тут Роже подумал, что только в двух случаях он мог бы последовать ее примеру: если бы он сам был такого размера, как щель, или если бы щель была такого размера, как он.
Понятно, что лишь одна из двух этих возможностей лежала в пределах досягаемости. Уразуметь это было нетрудно.
Шевалье, как мы уже говорили, отличался в высшей степени аналитическим умом, поэтому он задал себе следующий вопрос: «Каким способом можно сокрушить деревянную дверь?» И сам себе ответил: «Двумя способами: с помощью железа и с помощью огня».
Раздобыть инструмент из железа было невозможно.
Раздобыть огонь было очень трудно, но все-таки возможно.
И Роже остановился на втором способе.
— Я должен раздобыть огонь, — проговорил он вслух.
К сожалению, пожаловаться на холод он при всем желании не мог, ибо лето было в самом разгаре. И шевалье прекрасно понимал, что у него не хватит терпения дожидаться зимы; к тому же до тех пор коменданту могла прийти в голову мысль перевести узника в другую камеру.
Вот почему Роже принялся размышлять над тем, как ему раздобыть огонь.
В тот же вечер план его созрел.
Часов в девять солдату, который прохаживался по коридору, показалось, будто он слышит стоны; он прошел из конца в конец галереи и удостоверился, что стоны доносятся из камеры, где был заключен шевалье д'Ангилем.
В десять часов вечера, во время первого обхода часовых, солдат доложил о своих наблюдениях караульному офицеру; тот подошел к двери и убедился, что часовой прав. Жалобы и стоны доносились с той стороны, где помещалась камера Роже, а так как никакой другой камеры там не было, то и сомнений быть не могло: стонал и жаловался именно шевалье д'Ангилем.
Позвали тюремщика.
Он пришел, отпер дверь камеры и увидел, что узник лежит на кровати и корчится от жестоких болей в животе. Послали за тюремным врачом, тот осмотрел больного и прописал липовый отвар: чай в ту эпоху еще не вошел в употребление.
На следующий день Роже не вставал с постели и по-прежнему жаловался на боли в животе, по его словам, внутри у него все горело. Тем не менее в два часа дня он поел овощного супа, который ему принесли из кухни самого коменданта. Но, едва проглотив этот суп, шевалье снова принялся стонать; когда врач опять вошел в его камеру, узник объявил, что уверен в том, будто его хотят отравить.
Врач тотчас же дал Роже противоядие, но, как и предполагал достойный эскулап, никакой отравы в пище, которую давали заключенному, обнаружено не было.
Тем не менее Роже продолжал настаивать на том, что он жертва отравления, и заявил, что лучше умрет с голоду, но впредь не станет принимать никакой пищи, кроме той, какую сам себе приготовит.
Шевалье сдержал свое слово и даже не притронулся к ужину; когда надзиратель на следующее утро принес заключенному завтрак, он увидел, что вчерашний ужин так и стоит на столе.
Наступил час прогулки, и Роже сказал, что хочет пройтись; однако ему ответили, что теперь прогулка происходит в другое время. Тюремные власти опасались, как бы шевалье, встретившись на площадке с другими заключенными, не вздумал пожаловаться им на то, будто его хотели отравить, а они, чего доброго, могли бы поверить этой клевете.
Вот почему за ним пришли только в пять часов вечера. Уже больше суток Роже ничего не ел, он был очень бледен и, видимо, сильно ослабел: на площадке он едва держался на ногах, так что пришлось принести для него стул. Так он и просидел на стуле все время прогулки.
Возвращаясь в свою камеру и проходя через склад, расположенный перед нею, шевалье вдруг почувствовал себя дурно, хотя и не лишился чувств; слабым голосом он пожаловался на то, что ему не хватает воздуха, и его подвели к окну.
Просунув голову в узкое оконце, он увидел, что оно выходит на набережную Валле-де-Мизер. До земли было, по крайней мере, футов шестьдесят, а так как все окна в нижних этажах были забраны железными решетками, взгляду узника предстал лес остроконечных прутьев, устремленных вверх. При виде сих железных копий Роже задрожал, а сопровождавший его стражник, естественно, приписал эту дрожь недомоганию заключенного. И все же шевалье не отказался от своего намерения бежать через окно склада.
Возвратившись в камеру, он продолжал упорно отказываться от пищи, утверждая, что, как и прежде, уверен в том, будто его задумали отравить, и заявляя, что лучше уж он умрет от голода, чем от яда.
Такое обвинение было слишком серьезным, и оно встревожило коменданта. Вот почему на следующий день, в час завтрака, он сам пожаловал к узнику и убедился, что ужин, который принесли в камеру накануне вечером, стоит нетронутым. Роже ничего не ел уже более двух суток.
Он заметно ослабел и осунулся. Комендант всячески пытался успокоить заключенного и даже сказал, что сам готов первым пробовать еду, которую будут приносить узнику; но Роже наотрез отказался, прибавив, что это ничего не докажет, ибо комендант может перед едой или сразу же после еды принять противоядие и тем самым помешать действию отравы.
