На сей раз злосчастный конь даже не пытался взбунтоваться; впрочем, шевалье для верности надел шпоры и прихватил хлыст. Кристоф, почувствовав шпоры и увидя хлыст, с присущей ему сообразительностью тут же уразумел, что, если он вздумает противиться, сила окажется не на его стороне.
Поднявшись, барон узнал от служанки, что его сын отправился верхом на прогулку в Сент-Ипполит; он, разумеется, не поверил ни единому слову, не поверила и баронесса.
В одиннадцать часов аббат Дюбюкуа, который с раннего утра расспрашивал всех и каждого, куда девался его ученик, обратился с тем же вопросом к родителям Роже. В ответ они только лукаво улыбнулись, потом г-н д'Ангилем с насмешливым видом покачал головой и, положив руку на плечо наставнику сына, сказал:
— Ах, аббат, аббат! Вы воспитали Роже ужасным сорванцом!
Барон не переставал лелеять в душе заветный план: он мечтал породниться с семейством де Безри. А баронесса только прошептала:
— Констанс и в самом деле прелестная девочка, я была бы счастлива назвать ее своей дочерью.
— Во всяком случае, — изрек аббат Дюбюкуа, — надеюсь, свадьба состоится не раньше, чем мой воспитанник закончит курс обучения.
Барон и баронесса рассмеялись; смеялись они и над собой, но главное — над аббатом. Действительно, строить такого рода планы, когда мальчику еще не исполнилось пятнадцати лет, а девочке минуло всего двенадцать, было сущим безрассудством, это противоречило здравому смыслу. Поэтому барон первый переменил разговор, заметив:
— Время — великий учитель; предоставим же ему решать, а сами потолкуем о чем-нибудь другом.
И они заговорили о виконте де Бузнуа.
Утро давно прошло, а Роже все не показывался. Наконец часа в два пополудни, когда все уже готовились сесть за стол, чтобы пообедать, он вошел в гостиную сконфуженный, повесив нос и с покрасневшими глазами. Барон и баронесса обменялись быстрым взглядом, который, казалось, говорил: «Черт побери! Вот досада! Похоже, дело-то не клеится».
Шевалье сел за стол, но к еде не прикасался, что красноречиво говорило о его крайней озабоченности. После обеда он сперва устроился возле матери и начал приводить в порядок свою личную библиотеку, состоявшую из трех десятков томов, взятых в библиотеке замка; затем он вышел вслед за бароном из дома и стал прохаживаться возле огорода; после этого Роже, по-прежнему не произнося ни слова, вернулся в гостиную и прервал молчание лишь для того, чтобы пожаловаться на сильную головную боль и попросить разрешения уйти спать пораньше, что, как нетрудно догадаться, ему было позволено без всяких возражений.
Однако, войдя к себе, шевалье совсем позабыл, что его комната расположена прямо над спальней баронессы и скрипучий пол выдает каждое его движение. Всю ночь он мерил шагами комнату: по примеру «мнимого больного», он ходил то вдоль, то поперек. Барон и баронесса прислушивались к каждому его шагу.
— Вот и еще одна надежда полетела ко всем чертям! — в сердцах сказал барон д'Ангилем. — Мы потерпели поражение от господ де Безри.
На следующее утро г-н д'Ангилем первым делом отправился на конюшню и увидел там Кристофа, который с важностью жевал овес. Затем барон пошел на кухню и, подняв голову, убедился, что все три охотничьих ружья висят над очагом. Стало быть, Роже еще не выходил из дому. Да, Роже спал. В его возрасте, как бы человек ни тревожился, натура властно берет свое: ему надо спать, ему надо есть.
Итак, шевалье проспал до девяти часов утра; в девять он спустился к завтраку, глаза у него опухли, лицо побледнело.
И тем не менее он спал на два часа больше, чем накануне. Дело в том, что существует огромная разница между бессонницей, вызванной радостью, и бессонницей, порожденной горем.
Роже принялся за еду; в это время дверь в столовую отворилась и неожиданно появился Контуа, камердинер виконта де Безри, с письмом в руке. Шевалье узнал его и сначала покраснел, затем побледнел; наконец, видя, что лакей направляется к барону, юноша встал из-за стола и поспешно ушел в свою комнату.
Несмотря на то что барон д'Ангилем почитал себя философом, он с трепетом распечатал письмо, о содержании которого догадывался. К тому же Контуа напустил на себя весьма важный и торжественный вид. А ни то ни другое не предвещало ничего хорошего: всегда можно догадаться о характере послания по физиономии вручившего его посла. Затем барон перевел глаза с лица Контуа на письмо виконта и прочел нижеследующее:
«Милостивый государь и любезный сосед!
Я пишу настоящее письмо, дабы пожелать Вам того, чего Вы сами себе желаете, и передать нижайший поклон от г-жи де Безри и от меня самого Вам и баронессе. Мы с величайшим огорчением вынуждены сказать несколько малоприятных слов по поводу поведения Вашего сына шевалье Роже Танкреда: вчера я застал его в самом укромном уголке нашего парка на коленях перед нашей дочерью мадемуазель Констанс де Безри, он целовал ей руки слишком уж пылко для пятнадцатилетнего школяра. Вы сами понимаете, милостивый государь и любезный сосед, как нам прискорбно делать такой, пусть даже вполне заслуженный, упрек Вашему сыну, чьих родителей мы столь почитаем; помимо всего прочего, мы опасаемся, что он станет преследовать нашу дочь, и хотя это, вне всякого сомнения, для нас весьма лестно, однако, как нам кажется, не только преждевременно, поскольку ей еще не исполнилось тринадцати лет, но также и весьма опрометчиво, ибо происходит, разумеется, без Вашего согласия. К нашему глубокому сожалению, мы были вынуждены сказать шевалье Роже Танкреду, что нам будет весьма неприятно, если он вновь пожалует в Безри, и мы рассчитываем на Вашу дружбу и на Ваши добрые советы, ибо они, конечно, образумят его; ко всему еще наша дочь заболела, что, несомненно, произошло от испуга. Несмотря на это, она нынче же вечером уедет в монастырь: мы решили спешно отослать ее туда.
Прощайте, милостивый государь и любезный друг, поверьте, мы искренне желаем всегда оставаться для
Вас приятными соседями и глубоко сожалеем, что нам пришлось обратиться к Вам с такого рода жалобой.
Де Безри.
Семнадцатого апреля 1708 года».
Письмо едва не выпало из рук барона, однако это не помешало ему позвонить служанке, и он приказал ей проводить Контуа в буфетную, принять его там должным образом и угостить на славу; затем г-н д'Ангилем написав ответ виконту, пообещав приехать, чтобы принести от имени шевалье извинения г-ну де Безри и его супруге.
Контуа не надеялся на радушный прием в замке д'Ангилемов; вот почему после любезных слов барона лицо его просияло, и он, распивая бутылку орлеанского вина, принялся рассказывать кухарке, что мадемуазель Констанс очень опечалена и все время плачет. Из этих слов стало ясно, что если в Ангилеме грустят, то и в Безри настроение немногим лучше. Роже Танкреда, единственного сына и наследника, боготворили не только барон и баронесса, но и вся прислуга, и если бы дело происходило во времена, когда такого рода недоразумения решали копьем и мечом, то барон без труда вооружил бы десяток своих вассалов, чтобы с их помощью завоевать юную владелицу замка, которую прятали от его сына.
