Голгофский недоверчиво качает головой.
– А чем этот животноводческий НИИ занимался?
– У них там с быками что-то делали, – отвечает Альбина Марковна. – Внешне было как на обычной мясобойне. Привозили скот, а потом пускали на мясо. Но еще какие-то исследования проводили, много народу работало. Мы думали, искусственное мясо вывести хотят. А к концу шестидесятых все поменялось.
– Как?
– Хрущев велел на кукурузу перейти.
– Как на кукурузу? Это же был НИИ мясоведения.
Альбина Марковна машет рукой.
– Ой, в те годы такие мелочи никого не удивляли. Крупный рогатый скот к тому времени вырезали по всей стране. Мясоведы и эти бывшие гулаговские масоны постоянно в столовой ругались. Масоны говорили, что без животной силы никуда и вся работа рухнет. А были еще другие, которых называли лысенковцами…
– Лысенковцами?
– Угу. Они в вышиванках ходили. Они к этому времени масонов оттерли со всех постов и вместо них, значит, сами сели. Эти лысенковцы за кукурузу агитировали. За зеленое, так сказать, мясо. Говорили, что жизнь во всем одна и это есть форма существования белковых тел. Просто белок может быть растительный или животный. То Суслова процитируют, то Энгельса. По тем временам с такими цитатами спорить было опасно.
– Можете точно вспомнить, что обсуждали?
– Да именно это и обсуждали. Возьмут подносы с обедом, поставят на стол, и давай ругаться. Один орет: «Я же говорю, мы эту кукурузу можем тоннами жечь. Но верить нам люди не будут». А ему в ответ: «Партия сказала, значит будут. Отечественную вытянули на картошке, а холодную вытянем на кукурузе…»
– Скажите, – совсем тихо спрашивает Голгофский, – а вот этот перелом с передовицами, это недоверие, про которое вы говорили – оно тогда же началось?
– Да, именно тогда, – кивает Альбина Марковна. – В передовицах, кстати, тоже про кукурузу все время было – но я даже початка ни разу себе не вообразила, когда читала. Просто мертвые слова…
– А дальше? Вы ведь и дальше работали?
Альбина Марковна грустно кивает.
– При Брежневе эти мясоведы вообще на свеклу перешли, – вздыхает она. – Говорили, если водку можно гнать, то и наобрезки тоже…
– Наобрезки?
– Да, – отвечает Альбина Марковна, – они все время про какие-то наобрезки спорили. Я думала, это мясные обрезки, типа там от грудинки. Производственный жаргон. А они теперь пытаются эти наобрезки из кукурузы со свеклой делать…
Голгофского осеняет.
– Может быть, ноофрески?
– Да, может быть. Я ведь этого слова на бумаге никогда не видела. Слышала только.
– А как работалось при Брежневе?
– Ой, плохо. Стыдно вспоминать. Передовицы к тому времени окончательно в дерьмо превратились… Какой там внутренний свет – даже понять трудно было, о чем пишут. Но я плохие оценки ставить уже боялась, потому что другое время было на дворе. Ставила обычно «восемь» или «девять», а мне в обмен зарплату и паек. Все всё понимали, вопросов не было.
– А при Горбачеве?
– При Горбачеве, кстати, на ферме опять быков завели. Уже на коммерческой основе. И передовицы опять интересно читать стало. Снова вера появилась, свежесть какая-то в воздухе… Правда, ненадолго. Я одно с другим никогда не соотносила, но действительно занятно…
«Ноофреска, – записывает вечером Голгофский в своем дневнике. – Так на родине академика Вернадского называли химеру».
***
Здесь Голгофский берет паузу в своем расследовании, чтобы обобщить уже собранную информацию и сделать некоторые выводы.
Главная мысль Голгофского следующая: химеры, по сути, и были главным инструментом, которым направлялось развитие человечества. С конца Средневековья этим занимались тайные оккультные ордена – а затем, где-то на рубеже девятнадцатого и двадцатого веков, а может быть и раньше, они слились со структурами, которые позднее стали называть «спецслужбами».
Первое массовое боевое применение химер произошло в начале двадцатого века – и оказалось чудовищно эффективным. Сейчас никто уже не в силах понять, из-за чего на самом деле случилась Первая мировая война: с нашей сегодняшней точки зрения, рвануло практически на ровном месте. Но нам кажется так потому, что тогдашних химер наш умственный взор уже не различает – они давно испарились. Видны только длинные ряды могильных камней.
После великой войны – омерзительный пожар русской революции и гражданской бойни. С этими двумя событиями автору все более-менее ясно:
«Кто не верит в победу сознательных смелых рабочих… Ja-ja, Herr Ludendorff. No shit, captain Pinelack».
Подобные примитивные суждения К. П. Голгофского мы даже не комментируем.
Но дальше ясность идет на убыль.
Как работали фабрики химер в тридцатых и сороковых, мы одновременно знаем и не знаем, пишет Голгофский. Знаем, потому что тогдашние химеры надежно отпечатались в культуре – достаточно посмотреть пару черно-белых фильмов, пролистать несколько газетных передовиц или прочитать пожелтевший от времени «передовой роман».
Но как проходили ритуалы и кем они совершались по обе стороны от великого раскола культур, мы вряд ли в силах сегодня восстановить. Следы подобного рода уничтожают с особым тщанием. Мы можем, однако, сказать наверняка, что в двадцатом веке, точно так же как и в конце восемнадцатого, люди в Европе вернулись к древней практике человеческих жертвоприношений.
И здесь Голгофского становится жутко читать, потому что соглашаться с ним не хочется совсем. Но мы все-таки дадим ему слово:
«Многие погибшие в двадцатом веке – крестьяне бывшей Российской империи, узники нацистских лагерей, страдальцы ГУЛАГа, жертвы Рынкомора и так далее – были принесены в жертву Разуму…
«Именно так: человек прикладывал к реальности передовые теории своего времени, и Разум требовал от него действий в соответствии с ними. Разум говорил, что счастье человечества совсем рядом, если решить вопрос с… (подставить нужное). И тот же Разум призывал не бояться социальной хирургии…
«Это уже потом, ретроспективно, подобные практики объявят злом. А тогда это было трудным добром, на котором стоял самый надежный из штампов: «Утверждаю. Разум». В этом смысле Германия сороковых мало чем отличалась от России тридцатых или девяностых. Различались только конкретные технологии умерщвления людей – и медийно-культурная подтанцовка…»
Сомнительный вывод. Были и некоторые другие отличия, но не станем ввязываться в спор. Важно другое – здесь в книге Голгофского кончается ретроспектива, и возникает естественный вопрос: а как обстоят дела сейчас?
Голгофский переходит к исследованию современности, понимая, что один неверный шаг может стоить ему жизни. Нам остается только рукоплескать его мужеству.
